Рита поднялась с кровати и, жалобно завывая, пошла в комнату, легла на диван рядом с Родэ, гладила его по плечу, просила прощенья, а он спал, спокойно дыша, не слышал, не проснулся, потому что был легкий человек, все с него сходило, как старая кожа, и он умел легко и правильно спать, так, как будто в этом мире вообще все в порядке, а если не в порядке, то ненадолго. Не было в нем злой печали, что терзала Риту и заставляла делать глупости и мерзости. За это она им восхищалась и этим дорожила. А не то, что вместе деньги делать... Деньги ей и Кирилл дает.

Алла, вернувшись от Наташи, поняла, что дошла до края. До того момента, когда все должно измениться либо в ту, либо в другую сторону. Словно бы она рыла тоннель и уперлась в скалу. Теперь либо пропадет во тьме, либо выберется на воздух. Почему из массы способов выжить она выбрала этот, с незнакомой девочкой, мать которой ее так просто не отдаст, Алка не понимала.

Бог знает, что может прийти в голову несчастному человеку. Наверное, нелепость этой идеи соразмерна ее горю. Но что ж теперь делать, если это утешает, а больше не утешает ничего... Если в этом ребенке есть хотя бы одна Димина черта, есть смысл жить. А если нет? Этого быть не может, так не бывает. Обязательно что-нибудь есть, пусть даже запах или оттенок кожи, но есть. С девочкой вернется жизнь, и можно будет заниматься тем, чем прежде. Цветы закупать, составлять букеты и знать, что все правильно, все на своих местах и ребенок растет там, где надо, с тем, кто в нем нуждается.

Люди живут не с теми, кого любят или кто их любит. Все гораздо проще. Люди живут друг с другом по нужде. Кто в чем нуждается, тот то и ищет в окружающих. Наташке Димина дочка зачем? Она ее жалеет, потому что вырастила, а так-то, собственно, какая в ней нужда? А у Алки настоящая. И полно таких историй, когда дети живут с бабушками, а иногда даже и не своими родными, а какой-нибудь десятой воде на киселе. С приемными родителями, потому что своим не очень нужны, а это чувствуется. Алка Диме была нужна. И он ей тоже. Он был ее отцом, а она – его трудным ребенком, с которым только он один справлялся. Теперь она будет матерью его ребенка. Все правильно и даже справедливо. Не оставлять же ее Мирзе. Этому вообще дети ни к чему. Странно, что он не свалил в одиночку. Видимо, еще не прижало.

Мирза из упрямства хочет всех переломать. Понятно. Кроме Димы, некому было прищемить ему хвост, поэтому позволяет себе. Никаких других причин его наглости нет. Дима был у братков опорной балкой. Если ее сломать, завалится дом. И балка эта из самого крепкого дерева. И девочка Димина должна быть такой же крепкой. Алка представляла себе ее невысокой, ладной и немного пасмурной. Во всяком случае, не хохотушкой и не кокеткой. Она может стать красавицей с правильными чертами. Хорошо бы была не дурой. В меру, конечно, не заучкой в очках, но серьезной. Хотя дурость – дело поправимое, с годами проходит. Алка мечтала, и чем нелепей выглядела эта мечта, тем сильней она в этом упорствовала. Что ж, все поставлено на одну карту. Теперь либо пан либо пропал. Любой из этих вариантов лучше ее пустого прозябанья. Смерти она не боялась.

Свете было не по себе. Она снова, как неприкаянная, бродила по темной деревенской улице. Неужели она влюбилась в незнакомца, которого видела двадцать минут? Хотя, может быть, только незнакомое и непонятное волнует по-настоящему. Недоразвитые, те вообще влюбляются в звезд. Которые с комплексами, так и компенсируют неполноценность. Девочка, которая обожала Влада Сташевского, выйдет замуж за соседа по подъезду. А с другой стороны, не в соседа же влюбляться? Его можно пожалеть, как Семена, но как его любить? У него прыщи, как у Климкина, или походка враскорячку, или он курит, пуская дым в лицо.

А стрелок... тут устоять невозможно. Если разглядывать каждую часть его лица – брови отдельно, губы отдельно, и это выражение радостной беспечности, – невозможно не проникнуться всем этим. Есть прекрасные человеческие существа, и сопротивляться бесполезно. Надо радоваться. Она и радуется: Света улыбнулась. Это чары, плен человеческих чар. Просто бывают совершенные люди, ей встретился такой, и пусть все идет, как идет. Только долго ли продлится? Еще немного или всю жизнь?

Невдалеке послышались шаги, появилась Юля и испуганно остановилась, заметив силуэт:

– А, это ты! Чего полуночничаешь? Не спится? А я договаривалась машину починить да засиделась с мужиками. Завтра Филиппа в гости свожу. А то он заскучал, – сообщила Юля.

– А к кому?

– Недалеко здесь. К одному деятелю. Меценат тоже. Любитель искусств и художеств. Чудо-юдо в перьях. Надо развеяться, там не заскучаешь.

Света, слушая Юлю, раздумывала о том, как здорово, что, когда человеку грустно, кто-то бросается его развлечь. А она что будет тут делать? В пустом, в общем-то безлюдном месте. Хотя люди тут есть, но все не то... Света загрустила, поняв, что Филипп уезжает, и ему в общем-то нет до нее дела. Может быть, он просто о ней забыл. Зря она все ему рассказывала.

– А где это?

– Что где? – спросила Юля.

– Ну, чудо в перьях?

– Да тут, в трех километрах усадьба у них. С холма башню видно. Дворец!

Юля хмыкнула и, попрощавшись, пошла к дому. Света, уходя спать, все раздумывала, что нужно сделать, чтобы встретить того, кого хочешь встретить. Для начала надо было добраться до Москвы. А чтобы добраться до Москвы, необходимо выпутаться из этого бесконечного приключения. Нужно было что-то придумать...

Утром она караулила возле дома Филиппа. Просто так, чтобы он о ней не забыл. Прибежала Юля, они сели в машину, дверца захлопнулась, Филипп улыбнулся на прощанье, на дороге заклубилась пыль. А Света с Диной пошли на прогулку. Прогуляться по дороге. Минут через сорок они дошли до замка, обнесенного кирпичным забором, за ним высилась башня. Дине сразу припомнился коврик с оленями и охотником в доме бабы Паши, захотелось заглянуть внутрь, узнать, что за забором.

Они сели на обочину дороги и принялись оглядывать окрестности. Внизу, под холмом, журчала речка и по тропинке снизу кто-то поднимался и разговаривал мужским голосом. Вначале показалась лохматая черная голова, потом худой человек в сопровождении белой эскимосской лайки, которая шла прихрамывая. Нерусский хозяин лайки что-то ей втолковывал. Увидел девочек, встал, поздоровался.

– Что, – спросил, – хозяин в гости не позвал?

– Нет, – вздохнула Дина, – не позвал чего-то.

Нерусский приветливо улыбнулся:

– Ты таджик? – спросил он Дину.

Она обиженно вздернула нос:

– Сам ты таджик.

– Я – таджик. Откуда знаешь? – он заметно обрадовался. – Я тут работаю. Садовник. Огород копаю, рыб развожу в бассейн, деревья пишу. Маленький дерево чистить – десять долларов, большой – пятнадцать, – похвастал он. – Пять лет работаю, Паша меня любит, только мне доверяет. И дом охранять, когда его нету, тоже. Любит меня, говорит, привык... Я на родина ездил, жена сюда не пускает. И дети тоже скучали. Обратно вернулся, Паша тоже скучает, говорит, где был, огород погиб, я никому не доверил. Только тебя ждал.

– О-ой, – Дина недоверчиво покачала головой. – Врать-то!

– Почему врать? Правда все, – таджик обиделся. – Скажи, Шура! – Он воззвал к собаке. Но собака у него не разговаривала, только улыбалась и слюни пускала. – Я тебе могу в дом пустить, чтоб никто не видел. Мне ничего не станет.

– Ой хвастать-то! – снова подзадорила Дина.

– Пошли!

Таджик решительно направился вокруг кирпичной ограды, продолжая рассказ о хозяине.

– Каждое утро Паша бегает... Ну, бегает, для здоровья надо. Толстый, сердце тренируется. Впереди Шура бежит, сзади «мерседес» с охраной. Целый час бежит, Шура тоже бежит, «мерседес» едет.

Света хмыкнула. Семена бы сюда. С бомбами зажигательными. Вот бегут они все с собакой, едут с охраной, а тут хлоп – и веселье со стрельбой. Забегали бы! Вообще-то злорадствовала она не по-настоящему, а скорее, из зависти. Потому что Филипп был внутри, а они за забором.