Экран погас.

Я был заинтересован. Я был очень даже заинтересован. Вот уже две недели я «шатался по городу», по выражению Любарского-старшего, впустую, а умирающий голос предвещал, по крайней мере, борьбу с привидениями в каком-нибудь заброшенном могильном склепе. В моем прейскуранте такие услуги оплачивались по высшей категории.

Клиента звали Дюриан Рейнгарден, и обитал он на Второй улице, в роскошном особняке, при виде которого я почувствовал, что предстоящее дело пахнет приличным гонораром. Особняк занимал обширную территорию, и не знаю, как там насчет фамильного склепа в укромном уголке сада, но бассейн перед парадным входом имелся.

Дверь мне открыл сам хозяин. Ему было под пятьдесят. Он был румяный, толстый, он непрерывно и с удовольствием говорил и двигался.

Он провел меня в свой кабинет, где царили величественный полумрак (тяжелые шторы были задраены наглухо), аромат сандалового дерева, тишина, располагающая к сосредоточенным умственным занятиям, картины в тяжелых рамах и шкафы с дорогими фолиантами в мягких кожаных обложках.

По приглашающему жесту хозяина я опустился на мягкий кожаный диван и покорно сказал:

– Итак, я вас слушаю.

– Дело, которое я хотел бы предложить вашему вниманию, – необычайно странное и, я бы сказал, деликатное, – начал Рейнгарден. Голос его никак не соответствовал внешности, он больше бы подошел изможденному чахоткой и непрерывными хворобами замухрышке. – Но сначала позвольте вам вкратце рассказать о себе…

«Вкратце» на деле означало – с полчаса. Рейнгарден подробно изложил историю о том, как его выперли с четвертого курса исторического факультета Сорбонны из-за какой-то, по его выражению, «шлюхи», как он приехал и обосновался в Интервиле, где вот уже много лет преподает историю в гимназии пятнадцатилетним оболтусам. Рейнгарден обожал прошлое. Разумеется, не свое, а всего человечества. Оно было покрыто для него дымкой романтики и служило основой для постоянных сравнений с настоящим, причем сравнения эти, увы, зачастую оказывались не в пользу последнего.

Не знаю, каким учителем был мой собеседник, но говорил он весьма витиевато, со множеством личных местоимений третьего лица, и постепенно я запутался в его «он», «она», «они» и потерял нить повествования.

Признаться, мне было не очень-то интересно, как Рейнгарден относится к историческому прошлому и как протекала его молодость. Меня интересовало другое. Например, на какие средства скромный учитель истории смог приобрести жилище, подобающее, по меньшей мере, семье рядового греческого судовладельца. Однако я был лишь полупрофессиональным детективом-аномальщиком, а не налоговым инспектором, и посему не решался задать соответствующий вопрос Рейнгардену.

–… знаете, господин Любарский, молодежь сегодня – не та, что была, скажем, пару столетий назад, – говорил тем временем хозяин дома. – Они даже не способны ездить на лошади верхом, представляете? Если вы подведете к ним лошадь под седлом, то они не будут знать, что с ней делать! – Я смущенно кашлянул, потому что тоже не представлял, как нужно поступать, оказавшись рядом с оседланным жеребцом. – Их идеалы и интересы заключаются лишь в том, чтобы напиться вечером в баре, забраться в машину и отправиться за город с женщинами сомнительного поведения…

Тут толстяк был вынужден прервать свои излияния, потому что дверь отворилась, и в кабинет вплыла женщина с породистым, высокомерным лицом. Мой невысказанный вопрос насчет состоятельности историка тут же обрел ответ. Я узнал женщину по фотографиям в газетах. Раньше она была замужем за каким-то нефтяным магнатом с Аляски, а когда тот скончался, то исчезла и объявилась уже только в Международном, где и сочеталась браком с Рейнгарденом. Помнится, пресса тогда обсасывала, как сладкий леденец, эту загадочную историю, стараясь вскрыть истинные причины того, что одна из богатейших женщин в мире связала свою судьбу с полунищим молодым человеком.

– Это и есть тот самый электрик, Дюриан? – вопросила она, со смутными подозрениями обозревая мою персону.

Я открыл было рот, чтобы пролить свет на свою истинную сущность, но, взглянув на историка, не издал ни звука.

– Душечка, – проворковал Рейнгарден, – позволь мне как мужчине самому изложить молодому человеку, какой фронт работ ему предстоит. Не забивай себе голову такими пустяками, иначе ты быстро утомишься.

– Может быть, молодой человек желает кофе? – с сарказмом осведомилась госпожа Рейнгарден.

Я привстал с дивана и постарался поклониться в духе французских придворных, чтобы не пасть низко в глазах своего клиента.

– Благодарю, мадам, – сказал я, – но дело в том, что я спешу. Работа, знаете ли… Слишком много заказов предстоит сегодня выполнить.

– Что ж, не буду вам мешать, – пропела госпожа Рейнгарден и величественно удалилась восвояси в недра особняка.

Мы с Рейнгарденом переглянулись.

– Видите ли, господин Любарский… – начал было он.

– Можете называть меня просто Рик, – перебил его я.

– Рик… Рик… – Рейнгарден повторил мое имя так, словно перекатывал камешек во рту. – О, времена! – вдруг воскликнул он. – Что за имена пошли! Простите, но если бы вы сказали мне ваше имя полностью, мне было бы удобнее…

– Рик – это сокращение от «Маврикий», – сказал я. – Маврикий Павлович, если вам угодно…

– Так это же совсем другое дело!.. Кажется, так звали одного из русских князей при Екатерине Второй… Впрочем, мы отклоняемся в сторону. Итак, Маврикий Павлович, вероятно, вы уже догадались, что речь пойдет о сугубо конфиденциальном деле, о сути которого не должен знать никто кроме меня и вас. Даже мои домочадцы. Я сказал им, что вы прибудете починить кое-какие неполадки в электросети, чтобы у них не возникало лишних вопросов.

Судя по всему, он явно представлял себя сейчас, по меньшей мере, средневековым королем, дающим весьма важное, но деликатное поручение своему придворному вассалу.

За свою короткую, но насыщенную карьеру аномальщика я успел повидать всяких людей и давным-давно усвоил незыблемый принцип любого сервиса, в том числе и детективного: «Клиент всегда прав». Поэтому мне оставалось только загнать ехидные мысли по поводу Рейнгардена в самый дальний уголок своей души и с устало-умным видом слушать его разглагольствования, выуживая из обилия слов ту информацию, которая относилась непосредственно к делу.

Дело, правда, оказалось тривиальным и нудным, как призывы к пассажирам общественного транспорта соблюдать взаимную вежливость.

Некоторое время («Не то пару недель, не то дней пятнадцать») тому назад в особняке, где проживали Рейнгарден, его жена и семнадцатилетняя дочь («Ее сейчас нет, – пояснил историк, – она на занятиях в школе верховой езды»), начались весьма необъяснимые явления. По визору стали звонить неизвестные, которые несли при отключенном видеорежиме какой-то бред. В доме стали сами по себе загораться различные предметы – причем и такие, которые никак возгораться не должны, если верить законам физики. Регулярно пропадали вещи, обнаруживаясь потом в самых неожиданных местах. Так, бриллиантовое колье жены Рейнгардена стоимостью в несколько сотен тысяч юмов было найдено спустя несколько дней после его пропажи в холодильнике, причем на самом видном месте. Зеркала в холле с завидным постоянством оказывались испачканными то кремами из внушительного косметического арсенала мадам Рейнгарден, то зубной пастой, то отходами из кухонного утилизатора.

Поначалу семья Рейнгарденов подозревала во всех этих проделках приходящую прислугу. В результате, штат персонала по поддержанию порядка в особняке был полностью заменен дважды в течение десяти дней. Не помогло. Тогда супруги обвинили в хулиганстве собственную дочь – но та, впав в истерику, наотрез отказалась признать свою вину. К тому же нарушения «нормального статуса-кво» происходили и в отсутствие девушки. Мужу с женой оставалось только подозревать друг друга, и однажды последовало неприятное для обоих объяснение в повышенных тонах, с истерическими выкриками, морем слез с той и другой стороны, битьем фарфоровой посуды и прочими эксцессами.