Не один день понадобился Лире, чтобы свыкнуться со своим так внезапно обретенным прошлым. Одно дело понять, что лорд Азриел — твой папа, и уж совсем совсем другое дело привыкнуть к мысли, что маму твою, оказывается, зовут миссис Кольтер. Узнай Лира об этом пару месяцев назад, радости ее не было бы предела, а сейчас об этой радости и вспоминать было неловко.

Но, зная нрав нашей героини, трудно представить себе, что сомнения долго грызли ее душу, ведь Мшистые Болота сулили столько упоительных открытий, к тому же вокруг бегали цаганские ребятишки, воображение которых просто необходимо было поразить. Так что не прошло и трех дней, как Лира стала заправским флотоводцем (по крайней мере, в своих собственных глазах) и, сидя в плоскодонке, изливала на лохматые головы своей босоногой свиты невероятные истории о приключениях могущественного родителя, томящегося ныне в плену у злодеев-недругов.

— Один раз к нам, в колледж Вод Иорданских, прибыл турецкий посол. А ему еще раньше самый главный султан приказал моего папу отравить и дал для этого перстень с ядом. Вот когда стали подавать вино, он, как будто бы случайно, протянул руку над бокалом моего папы и украдкой всыпал в него яд. Причем сделал это так ловко, что никто и не заметил, кроме…

— А что это был за яд? — недоверчиво спросила худенькая девчушка.

— Очень сильный яд, одной турецкой змеи, — врала Лира без запинки. — Сперва ей играют на дудочке, чтобы усыпить бдительность, и когда у змеи глаза начинают закрываться, они ей — раз! — и подсовывают губку, пропитанную медом. Змея ее кусает, а мед-то липкий, вот она зубы вытащить и не может. Тогда турки змею ловят и выдаивают из нее яд, как все равно молоко из коровы. Так вот, мой папа, он сразу заметил дьявольскую хитрость турка. Тогда он встает и говорит: «Джентльмены, я предлагаю тост за узы дружбы, которые связывают колледж Вод Иорданских и колледж Измира». (Ну, это такой колледж в Турции, к нему посол принадлежал.) «И в знак нашей дружбы, — продолжает папа, — и добрых намерений я предлагаю господину послу обменяться со мной бокалами». Посол как побледнеет, его же в угол загнали. Он и отказаться не может, это же обида смертельная, и пить из папиного бокала не хочет, потому что там яд. От волнения прямо за столом в обморок и упал. А потом очнулся, а они все сидят и смотрят на него внимательно. Так что выхода у него не было: либо выпить яд, либо во всем признаться.

— И что же он сделал? — испуганно спросил кто-то из слушателей.

— Ясное дело, яд выпил. И ровно через пять минут умер в ужасных муках.

— А ты что, прямо сама видела, как он мучился?

— Нет, девчонок за магистерский стол не пускают. Я уже потом труп видела. Страшный! Вся кожа сморщилась, все равно как печеное яблоко, и глаза из орбит вылезли, честно, их пришлось назад запихивать.

И дальше все в таком же роде.

А тем временем по окраинам Мшистых Болот сновали полицейские. Они стучались в двери домов, рыскали по чердакам и сараям, скрупулезно изучали каждую бумажку и допрашивали любого, кто мог видеть маленькую светловолосую девочку.

В Оксфорде облавы особенно ужесточились. В колледже Вод Иорданских не было ни единого сундука, ни единой бочки, в которую бы не заглянули полицейские. И то же самое творилось в колледжах Святого Михаила и Архангела Гавриила, пока наконец почтенные ученые мужи не разразились совместной петицией о беспардонном нарушении священных привилегий Университета. До Лиры же вести о хаосе, в который она ввергла страну, доходили только в форме нескончаемого гула аэродвигателей. В небе над Мшистыми Болотами без конца барражировали дирижабли, но увидеть их снизу было невозможно из-за густой облачности. Существовало даже специальное распоряжение, предписывающее пилотам летать над Мшистыми Болотами только на строго определенной высоте. Но мало ли что они там с этой высоты увидят? Вдруг у них на борту какие-нибудь хитроумные шпионские приборчики? Нет уж, куда благоразумнее было, едва заслышав шум двигателя, нырять в какое-нибудь укрытие или прятать приметные пшеничные косички под клеенчатую зюйдвестку.

Лира выпытывала у мамаши Коста мельчайшие подробности своего появления на свет, вплетая их в канву собственных представлений и измышлений, и самая незначительная деталь становилась куда ярче, выпуклее и интереснее, чем те истории, которые она придумывала про себя сама. Снова и снова перед глазами у нее вставали удивительные картины: бегство из флигеля, тесный чулан, в котором прячется цаганка-кормилица, резкие слова вызова, поединок, звон мечей…

— Лира, окстись, какие, к богу, мечи? — всплескивала руками мамаша Коста. — У господина Кольтера пистолет был, так лорд Азриел этот пистолет у него из рук-то выбил да одним ударом его навзничь. А потом стреляться начали. Ну неужто ты не помнишь, а? Хотя, какой с тебя спрос, ты же совсем малышка была. Нет, все-таки странно, что ты не помнишь. Первый-то выстрел за господином Кольтером был. Встал он, пистолет схватил и выстрелил, да мимо. А тут лорд Азриел у него опять оружие из рук вырывает и медленно целится. Попал ему точно промеж глаз, мозги по всей стене. А потом спокойно так говорит мне: вы, дескать, миссис Коста, выходите и ребеночка выносите. Ты-то ведь такой концерт устроила с альмом своим на пару! Вот он тебя на руки взял, тетешкает, ходит туда-сюда, на плечи к себе сажает, а сам довольный такой. Только как на тело господина Кольтера посмотрел, поморщился и попросил меня пол помыть. А себе велел вина подать.

Снова и снова рассказывала мамаша Коста, снова и снова слушала ее девочка. К концу четвертого раза на вопрос: «Ну неужели ты не помнишь?» — она с уверенностью могла ответить, что помнит, да еще как. Больше того, она помнила даже то, о чем забыла цаганка, например, какого цвета было пальто на господине Кольтере, или, скажем, как тесно было в чулане, потому что там висели меховые шубы. Мамаша Коста только слезы утирала от смеха.

Стоило Лире остаться одной, ее, как магнит, манил к себе веритометр. Она готова была глядеть на него часами, как смотрит невеста на портрет суженого. Стало быть, каждое из этих изображений имеет несколько значений? А почему бы ей не попробовать разгадать эти значения?! В конце концов, ведь она дочь своего отца! Памятуя о том, что говорил Фардер Корам, она пыталась сосредоточиться на трех произвольно выбранных картинках. Теперь устанавливаем три короткие стрелки. Хорошо. К своему изумлению, она обнаружила, что стоит ей просто положить веритометр на ладошку и смотреть на него без особой цели, с ленцой, что ли, как тонкая длинная стрелка оживала и начинала направленно двигаться. Она не совершала хаотических метаний по циферблату, а плавно переходила с одной картинки на другую, иногда задерживаясь перед двумя или тремя какими-то изображениями. Подчас таких остановок было больше: пять, шесть. Смысл движения стрелки для Лиры был темен, но она получила от процесса ни с чем не сравнимое удовольствие. Пантелеймон то кошкой, то мышкой прикидывался, лишь бы быть к веритометру поближе, и голова его крутилась, повторяя движения стрелки. Пару раз девочке и альму вдруг что-то открывалось, как иногда луч солнца вдруг пробивает плотную пелену облаков, и глазу открывается величественная гряда гор далеко-далеко на горизонте, такая манящая, такая недоступная. В эти редкие мгновения сердце Лиры учащенно билось, как билось оно всякий раз при звуках волшебного слова «Север».

Так прошли три дня, три хлопотливых дня жизни плавучего табора. Наконец наступило время повторного схода. Огромный зал вместил в себя, казалось, еще больше народа. На этот раз Лира и семейство Коста благоразумно заняли места заранее, поэтому сидели в первом ряду. Неверный свет лигроиновых ламп выхватывал из мрака множество возбужденных лиц. Наконец на подиуме, где уже стоял стол, появились Джон Фаа и Фардер Корам. К тишине никого призывать не пришлось. Стоило Джону Фаа тяжело положить руки на стол, зал затих.