— Верю ли я своим ушам? — осведомился Игнациус у своей подушки.

— Или так, Игнациус, или я под залог беру. Ты что — хочешь крышу над головой потерять?

— Нет! Вы не заложите этот дом, — обрушил он огромную лапу на матрац. — Все ощущение безопасности, которое я пытался в себе выработать, рухнет. Я не потерплю, чтобы какая-либо незаинтересованная сторона контролировала мое местожительство. Я этого не вынесу. От одной мысли об этом у меня руки обметывает.

И он протянул матери лапу, чтобы та смогла удостовериться в сыпи.

— Об этом не может быть и речи, — продолжал он. — От этого шага все мои латентные беспокойства прильют к голове, и результат, боюсь, окажется в самом деле довольно уродливым. Мне бы не хотелось, чтобы весь остаток своей жизни вы ухаживали за полоумным сыном, запертым где-нибудь на чердаке. Мы не станем закладывать дом. У вас же должны быть где-то какие-то фонды.

— У меня сто пятьдесят в банке «Гиберния».

— Боже мой, и это всё? Я едва ли мог подозревать, что мы существуем, перебиваясь столь сомнительно. Тем не менее, вышло удачно, что вы от меня это скрыли. Знай я, насколько близко мы подошли к тотальной нужде, мои нервы бы не выдержали уже давно. — Игнациус почесал себе лапы. — Хотя я должен признать, что альтернатива для меня довольно мрачна. Я весьма серьезно сомневаюсь, что кто-либо меня наймет.

— Ты что хочешь сказать, дуся? Ты — прекрасный мальчонка с хорошим обрызаванием.

— Работодатели ощущают во мне отрицание своих ценностей. — Он перекатился на спину. — Они боятся меня. Я подозреваю, им это видно: я вынужден функционировать в столетии, которое глубоко презираю. Это было так, даже когда я работал на Новоорлеанскую Публичную Библиотеку.

— Но, Игнациус, тогда ты ж вообще единственный раз работал, как коллеж закончил, да и продержался всего две недели.

— Именно это я и имею в виду, — ответил Игнациус, целясь скатанным бумажным шариком в абажур молочного стекла.

— Дак ты ж там только эти бумажки в книжки наклеивал.

— Да, но у меня имелась собственная эстетика вклеивания этих бумажек. Бывали дни, когда я мог вклеить только три или четыре таких бумажки, однако бывал вполне удовлетворен качеством своей работы. Библиотечные же власти терпеть не могли моей целостности по поводу всего этого. Им требовалось лишь еще одно животное, которое могло ляпать клеем на их бестселлеры.

— А ты бы не мог снова там работу получить?

— Я серьезно в этом сомневаюсь. В то время я высказал несколько колких замечаний даме, заведовавшей отделом обработки. Меня даже лишили библиотечной карточки. Вы должны представлять себе весь страх и ненависть, которые в людях возбуждает мое weltansсhauung [Мировоззрение (нем.)]. — Игнациус рыгнул. — Я уже не стану упоминать своего недальновидного путешествия в Батон-Руж. Тот инцидент, я убежден, послужил причиной формирования во мне ментального блока на работу.

— С тобой мило обошлись в коллеже, Игнациус. Скажи по-правде. Тебе же долго разрешили там болтаться. Даже урок вести дали.

— О, да это в сущности своей то же самое. Какой-то жалкий беломазый из Миссиссиппи насплетничал декану, что я — пропагандист Римского Папы, что есть, вне всяких сомнений, неправда. Я не поддерживаю нынешнего Папу. Он совершенно не соответствует моей концепции милостивого авторитарного Папы. В действительности, я выступаю в оппозиции релятивизму современного католицизма довольно яростно. Тем не менее, наглость этого невежественного, расистского, быдловатого фундаменталиста привела остальных моих студентов к тому, чтобы сформировать комитет и потребовать, дабы я оценил и вернул им накопившиеся у меня сочинения и экзаменационные работы. За окном моего кабинета даже прошла небольшая демонстрация. Это было довольно драматично. Для таких простых невежественных детей, как они, это удалось им сравнительно неплохо. Когда демонстрация достигла своего апогея, я вывалил все их старые бумажки — непроверенные, разумеется, — из окна прямо на головы студентов. Колледж был довольно мал для того, чтобы принять подобный акт вызова бездне современной академии.

— Игнациус! Ты никогда мне этого не рассказывал.

— Я не хотел вас в то время ажитировать. К тому же, я заявил студентам, что во имя будущего человечества мне бы хотелось, чтобы их всех стерилизовали. — Игнациус поправил подушки вокруг головы. — Мне претила необходимость читать и перечитывать безграмотности и недоразумения, выбалтываемые темным разумом этих студентов. И где бы я ни работал, все будет точно так же.

— Ты же можешь заполучить себе хорошую работу. Погоди, пока они не увидят мальчика с магистерной дипломой.

Игнациус тяжко вздохнул и ответил:

— Я не вижу альтернативы. — Его лицо скукожилось в страдальческую маску. Бесполезно бороться с Фортуной, пока не завершится цикл. — Вы, разумеется, отдаете себе отчет, что во всем этом — ваша вина. Прогресс моей работы окажется в высшей степени затянут. Я бы предложил вам сходить к своему исповеднику и слегка покаяться, мамаша. Пообещайте ему, что будете в дальшейшем избегать тропы греха и пьянства. Расскажите ему, каковы последствия вашей моральной несостоятельности. Сообщите, что вы задержали завершение монументального обличения всего нашего общества. Возможно, он и осознает всю глубину вашего падения. Если он относится к моему типу священнослужителей, епитимья ваша безусловно окажется довольно суровой. Тем не менее, я уже научился не ожидать многого от сегодняшнего духовенства.

— Я буду себя хорошо вести, Игнациус. Вот увидишь.

— Ладно, ладно, я найду себе службу, хотя она не обязательно будет отвечать вашим представлениям о хорошей работе. Со мной может случиться несколько ценных озарений, идущих на благо моему нанимателю. Возможно, опыт придаст манере моего письма новое измерение. Быть активно вовлеченным в саму систему, которую я критикую, окажется интересной иронией само по себе. — Игнациус громко отрыгнул. — Видела бы Мирна Минкофф, как низко я пал.

— А чем сейчас занимается эта вертихвостка? — с подозрением поинтересовалась миссис Райлли. — Я выложила хорошие денежки, чтобы ты только в колл е ж попал, а тебе приспичило с такой связаться.

— Мирна по-прежнему в Нью-Йорке, своей родной среде обитания. Вне всякого сомнения, прямо сейчас пытается спровоцировать полицию на то, чтобы ее арестовали на какой-нибудь демонстрации.

— Да уж, действовала она мне на нервы, когда на этой своей гитаре по всему дому бренчала. Если у нее деньжата водятся, как ты говоришь, может, тебе на ней жениться надо? Обустроились бы вдвоем, дятенка себе завели или еще чего?

— Верю ли я, что подобная непристойность и грязь слетает с губ моей собственной матери? — проревел Игнациус. — Поспешите же и приготовьте мне какой-нибудь ужин. Я должен быть в театре вовремя. Это цирковой мюзикл, разрекламированное излишество, просмотра которого я уже некоторое время дожидался. Изучим объявления о найме завтра.

— Я так горжусь, что ты, наконец, начнешь работать, дуся, — взволнованно произнесла миссис Райлли и поцеловала сына куда-то во влажные усы.

— Ты гля-ка на эту бабусю, — в раздумье бормотал Джоунз своей душе, пока автобус подскакивал на ухабах, то и дело швыряя его на женщину, сидевшую рядом. — Она думает, раз я цветной, то щас же ее снасилую. Ща же свою бабусью задницу из окна выкинет. В-во! А никого я снасиловать не собираюсь.

Он благоразумно отодвинулся от нее подальше и закинул ногу на ногу, жалея, что в автобусе нельзя курить. Интересно, думал он, что это за жирный кошак в зеленой шапчонке, который вдруг по всему городу оказался. Где эта толстая мамка в следующий раз всплывет? Просто призрак какой-то, этот придурок в зеленой шапчонке.

— Ладна, скажу падлицаям, что я по найму устроил, с горба его скину хоть, скажу, что с гуманитарием познакомился, и она мне двацать дохларов в неделю башляет. Он скажет: «Это прекрасно, мальчик. Я рад видеть, что ты выправляисси.» А я скажу: «Хей!» А он скажет: «Теперь, мож, ты станешь членом опчества.» А я скажу: «Ага, я тут себе работу негритосскую устроил, с негритосской платой. Теперь я точно член. Я теперь настоящий негритос. Не бомж. Просто негритос.» В-во! Не мелочь по карманам.