Его потрясенное и изумленное лицо на мгновение застыло. Пальцы его медленно сжали мешочек, а лицо смягчилось в улыбке. Ни слова не говоря, он столкнул каноэ в воду и, сложив на груди руки, смотрел, как меня относит течение. Я часто оглядывалась, пока он не скрылся из виду. В какой-то момент мне показалось, что я все еще вижу его фигуру, но это лишь играющий тенями ветер подшутил над моими глазами.

Деревья по обоим берегам и ползущие по небу облака затеняли реку. Желая сократить промежуток времени между тем миром, который остался в прошлом, и тем, который поджидал меня впереди, я гребла изо всех сил. Однако вскоре я устала, и теперь только отталкивалась веслом, когда течение заносило меня слишком близко к берегу.

Временами река светлела, и тогда буйная зелень отражалась в ней неестественно ярко. В лесном сумраке и глубокой тишине вокруг меня было что-то навевающее покой.

Деревья, казалось, прощально мне кивали, слегка кланяясь на послеполуденным ветру, а может быть, они только оплакивали уход еще одного дня и угасание последних лучей солнца на небе. Незадолго до того, как сгустились сумерки, я подвела каноэ к противоположному берегу, где заметила среди черных скал песчаные проплешины.

Как только лодка врезалась в песок, я выпрыгнула из нее и вытащила каноэ на сушу, поближе к лесной опушке, где свисающие лианы и ветки образовали укромное убежище. Оглянувшись на дальние горы, уже фиолетовые в наступивших сумерках, я подумала, что провела там, пожалуй, не меньше недели, прежде чем Ирамамове принес меня в хижину, где я проснулась этим утром. Взобравшись на самую высокую скалу, я окинула окрестности взглядом в надежде увидеть огни миссии. Должно быть, она дальше, чем рассчитывал Ирамамове, подумала я. Одна лишь темнота, выползая из реки, медленно взбиралась на скалы по мере того, как в небе таяли последние следы солнца. Я проголодалась, но не рискнула обследовать песчаный берег в поисках черепашьих яиц.

Лежа в каноэ, я никак не могла решить, то ли мне положить рюкзак под голову, как подушку, то ли укутать им озябшие ноги. Сквозь густое сплетение ветвей я видела прозрачное небо, полное бесчисленных крошечных звезд, сверкающих, словно золотые пылинки. Упрятав ноги в рюкзак и уплывая в сон, я надеялась, что мои чувства, как свет звезд, дойдут до тех, кого я любила в этой лесной глуши.

Вскоре я проснулась. Воздух звенел криками сверчков и лягушек. Я села и огляделась, словно взглядом могла разогнать темноту. Потоки лунного света сочились сквозь полог ветвей, разрисовывая песок причудливыми тенями, оживающими при малейшем шорохе ветра. Даже закрыв глаза, я остро чувствовала, как эти тени задевают каноэ.

Стоило сверчку прервать свое неумолчное стрекотание, как я открывала глаза и ждала, пока он запоет снова. Наконец рассвет заставил смолкнуть все крики, шорохи и посвисты ночного леса. Окутанные туманом листья были как бы осыпаны тончайшей серебряной пыльцой.

Над деревьями взошло солнце, окрасив облака в оранжевый, пурпурный и розовый цвета. Я выкупалась, выстирала одежду мелким речным песком, разложила ее для просушки на каноэ и раскрасила себя пастой оното.

Я была даже рада, что не добралась до миссии накануне, как надеялась поначалу, и что у меня еще есть время посмотреть, как облака изменяют облик неба. На востоке, омрачая горизонт, громоздились тучи. Вдали сверкали молнии, спустя долгое время доносились громовые раскаты, и белые полосы дождя неслись по небу на север, значительно опережая меня. Я подумала, не греются ли где-нибудь здесь на солнышке аллигаторы среди разбросанного на песке плавника. Немного проплыв дальше, я вынеслась на широкий разлив вод. Течение стало таким сильным, что я с большим трудом уводила лодку от водоворотов на мелководье у каменистых берегов.

На какое-то мгновение я решила, что мне привиделся длинный долбленый челнок, пробирающийся против течения вдоль другого берега. Я встала во весь рост, отчаянно замахала майкой и расплакалась от радости, увидев, как челнок направляется ко мне через водную ширь. С хорошо рассчитанной точностью тридцатифутовое каноэ пристало к берегу всего в нескольких шагах от меня.

Из каноэ, улыбаясь, выбрались двенадцать человек — четыре женщины, четверо мужчин и четверо детей. Они странно выглядели в своей цивилизованной одежде и с лицами в пурпурных узорах. Их волосы были острижены, как мои, но макушки не были выбриты.

— Макиритаре? — спросила я.

Женщины закивали, прикусив губы, словно пытались сдержать смешок. Потом их подбородки дрогнули, и они разразились неудержимым хохотом, которому стали вторить мужчины. Я поспешно натянула джинсы и майку.

Самая старшая из женщин подошла поближе. Она была невысока ростом, коренаста, ее платье без рукавов открывало круглые толстые руки и длинные груди, свисавшие до самого пояса. — Ты та самая, что ушла в лес со старухой Итикотери, — сказала она, словно встретить меня плывущей по реке в челноке, сделанном ее народом, было самым обычным в мире делом. — Мы знаем о тебе от отца в миссии. — После официального рукопожатия старуха познакомила меня со свои мужем, тремя дочерьми, их мужьями и детьми.

— Мы недалеко от миссии? — спросила я.

— Мы выехали оттуда ранним утром, — сказал муж старухи. — Мы навещали родственников, которые живут неподалеку.

— Она стала настоящей дикаркой, — воскликнула младшая из дочерей, указывая на мои изрезанные ноги с таким возмущенным видом, что я едва удержалась от смеха. А та обыскала мое каноэ и потрясла пустым рюкзаком. — У нее нет обуви, — изумленно сказала она. — Она настоящая дикарка! Я посмотрела на ее босые ноги.

— Наша-то обувь лежит в каноэ, — заявила она и принялась доставать из лодки целую кучу разнообразной обуви. — Видишь? У нас всех есть обувь.

— У вас есть какая-нибудь еда? — спросила я.

— Есть, — заверила меня старуха, попросив дочь отнести обувь в лодку и подать один из лубяных коробов.

Короб, изнутри выстланный листьями платанийо, был полон маниоковых лепешек. Я набросилась на еду, с нежностью макая кусок за куском в калабаш с водой, прежде чем отправить его в рот. — Мой желудок полон и счастлив, — сказала я, наполовину опустошив короб.

Макиритаре выразили сожаление, что у них нет с собой мяса, а есть лишь сахарный тростник. Старик отрубил кусок длиною в фут, снял с помощью мачете кору, похожую на кору бамбука, и подал его мне. — Он придаст тебе силы, — сказал он.

И я принялась жевать и высасывать белые жесткие волокна, пока они не стали совсем сухими и безвкусными.

Макиритаре слышали о Милагросе. Один из зятьев знал его лично, но никто из них не знал, где он сейчас.

— Мы отвезем тебя в миссию, — сказал старик.

Я слабо попыталась втолковать ему, что им нет никакой необходимости возвращаться назад, но убежденности в моих словах было маловато, так что я быстро забралась в их лодку, усевшись среди женщин и детей. Чтобы воспользоваться мощным течением, мужчины вывели каноэ на самую середину реки. Они гребли, не говоря друг другу ни слова, но ритм одного так был согласован с ритмом другого, что они заранее предугадывали движения соседа. И я вспомнила слова Милагроса о том, что Макиритаре — это не только самые лучшие строители лодок на всем Ориноко, но и самые искусные гребцы.

Усталость тяжко навалилась мне на глаза. Ритмичный плеск весел нагнал на меня такую дремоту, что я то и дело клевала носом. Безвозвратно ушедшие дни и ночи проплывали у меня в мозгу, как обрывки снов из иного времени.

Все уже казалось таким смутным, таким далеким, словно мираж.

Был уже полдень, когда меня разбудил отец Кориолано, войдя в комнату с кружкой кофе. — Восемнадцать часов сна — неплохо для начала, — сказал он. В его улыбке была та же ободряющая теплота, как и тогда, когда он встретил меня у лодки Макиритаре.

С глазами, в которых еще клубился сон, я села на полотняной койке. Спина затекла от долгого лежания. Я маленькими глотками стала медленно тянуть горячий черный кофе, такой крепкий и сладкий, что меня даже немного затошнило.