Леди Алиса де Корвин де Морган была женщиной исключительной красоты и не нуждалась в том, чтобы изображение ей льстило. Портрет был создан великолепным художником, мельчайшие детали были тщательно выписаны: лицо как живое, и теперь, когда Бронвин стала взрослой, она чувствовала себя рядом с изображением матери ребенком. Она смотрела на портрет и ей казалось, что портрет начал дышать, что изображение сейчас заговорит.

Широкое окно из цветного стекла вверху часовни было освещено лучами медленно восходящего солнца. Лучи проникали в часовню и окрашивали ее внутри в красные, золотые и оранжевые тона. Серый плащ Бронвин, небольшой алтарь из слоновой кости тоже переливались всеми цветами радуги.

Бронвин услышала скрип двери, повернулась и увидела, как в дверь просунулась голова Кевина. Его лицо просветлело, когда он увидел Бронвин. Кевин вошел в часовню, закрыл за собой дверь и опустился на колени рядом с ней перед саркофагом.

— А я не мог понять, где ты, — сказал он тихо. — Что-нибудь случилось?

— Нет, впрочем, да, — она покачала головой. — Я не знаю. — Она посмотрела на свои руки и проглотила комок, застрявший в горле. Кевин внезапно понял, что она готова расплакаться.

— Что произошло? — спросил он, обнимая ее за плечи и притягивая к себе.

Всхлипнув, Бронвин все-таки зарыдала и спрятала лицо у него на груди. Кевин прижал ее к себе и, нежно гладя по волосам, дал выплакаться, затем, сам сев на ступени, усадил ее к себе на колени, как маленького испуганного ребенка.

— Ну, а теперь, — сказал он тихо и спокойно, — расскажи мне, что же произошло?

Рыдания Бронвин понемногу становились все тише. Кевин, прислонившись спиной к мраморной стене, смотрел на цветные тени.

— Ты помнишь, как мы приходили сюда детьми? — спросил он. Он посмотрел на нее и с облегчением увидел, что она вытирает глаза. Кевин достал из рукава носовой платок и подал ей, так как ее платок уже превратился в мокрый комочек.

— Я думаю, что мы чуть не свели с ума мою мать в то последнее лето, перед тем, как Алярик отправился на службу к королю. Ему и Дункану тогда было по восемь лет, мне — одиннадцать, а тебе — четыре или около этого. Мы играли в прятки в саду. Алярик и я спрятались здесь за алтарем, в складках висящего здесь алтарного покрывала. И старый отец Ансельм пришел сюда, схватил нас и пригрозил рассказать обо всем матери. — Он засмеялся. — И я припоминаю, что он долго ругал нас. Ругал до тех пор, пока не пришла ты с целым букетом роз. Ты тогда горько плакала, потому что шипы искололи тебе все руки.

— Я помню, — сказала Бронвин, улыбаясь сквозь слезы. — А через несколько лет, когда мне было одиннадцать, а тебе семнадцать, ты… — она опустила глаза, — ты уговорил меня установить мысленную связь между нами.

— И я никогда не жалел об этом, — засмеялся Кевин, целуя ее в лоб.

— Так что же случилось, Брон? Я могу помочь чем-нибудь?

— Нет, — сказала Бронвин, улыбаясь вымученной улыбкой. — Просто я жалею себя. Я нечаянно услышала то, чего мне не хотелось бы слышать, и это меня очень расстроило.

— Что же ты услышала? — спросил он, нахмурившись и чуть отодвигаясь. — Если тебя что-то беспокоит, то только скажи мне, и…

Она покачала головой.

— Ты ничего не сможешь сделать, Кевин. Все дело в том, кто я такая. Я слышала разговор женщин. Вот и все. Они… они не одобряют, что их будущий герцог женится на Дерини.

— Это очень плохо, — сказал Кевин, снова прижимая ее к себе и целуя в лоб. — Какое несчастье, что я полюбил Дерини и не могу жить без нее.

Бронвин засмеялась, встала, оправила платье.

— Идем. Я уже перестала жалеть себя. Нам нужно торопиться, иначе мы опоздаем на обед.

Кевин поднялся на ноги, потянулся, обнял Бронвин.

— Знаешь что?

— Что?

— Мне кажется, что я люблю тебя.

— Да? Это очень странно.

— Почему?

— Потому, что мне кажется, что я тоже люблю тебя, — засмеялась она.

Кевин тоже засмеялся, наклонился и крепко ее поцеловал.

— Это хорошо, что ты сказала мне об этом, девочка, — сказал он, когда они выходили из часовни. — Потому что через три дня ты будешь моей женой.

А недалеко от часовни, в своей комнатке лежал в постели архитектор Риммель и смотрел на маленький портрет в медальоне. Он не мог оторваться от этого портрета, с которого смотрела на него с призывным блеском в глазах и шаловливой полуулыбкой прекрасная неотразимая женщина. Завтра же он должен пойти к вдове Бетака. Он покажет ей этот портрет. Он скажет этой святой женщине, что он должен завоевать любовь Бронвин, иначе ему придется умереть.

И отшельница совершит чудо. И эта красавица будет принадлежать ему, Риммелю.

В утреннем полумраке, на одной из глухих улочек Корота стоял Дункан с тремя лошадьми. Дункан последний раз проверил упряжь лошади, поправил шпоры и потрепал лошадь по холке. В левой руке он держал поводья лошади Алярика, которого все еще не было. Лошадь Моргана резко дернула головой, вздрогнув от холода и сырости. Накидка, закрывавшая кожаное седло от дождя, чуть не упала, когда лошадь в нетерпении переступила с ноги на ногу. Задремавшая вьючная лошадь, нагруженная тюками с мехами, как бы вопросительно подняла голову и, увидев, что все спокойно, снова задремала.

Начавшийся днем дождь лил всю ночь, которую Дункан провел в тревожном полусне в задней комнате небольшой лавчонки. И вот посыльный передал, что Алярик уже идет и скоро будет здесь. Грубый кожаный плащ Дункана был застегнут до самого подбородка, воротник поднят, капюшон надвинут как можно ниже, но даже сквозь шерстяную фуфайку Дункан ощущал холод кольчуги, надетой под нее. Он подул на пальцы, в нетерпении переступил с ноги на ногу и досадливо поморщился, услышав, как в сапоге чавкает вода.

И тут в доме напротив открылась дверь, и высокая, затянутая в кожу фигура показалась на пороге: Алярик быстро сбежал с крыльца, подошел и одобряюще похлопал Дункана по плечу.

— Прости. Я задержался, — сказал он, стягивая накидку с седла и тщательно протирая его от просочившейся воды. — Все спокойно?

— Да, все хорошо, если не считать мокрых ног, — ответил Дункан шутливо, усаживаясь на коня. — Но от этого нет лекарства. Что тебя так задержало?

Морган хмыкнул, проверил подпругу.

— Совещание затянулось. Ведь если Барин узнает, что мы уехали, он тут же нападет, и у Гамильтона будет много хлопот. Поэтому я хотел, чтобы наш отъезд совершился тайно. Все должны думать, что мы уединились в глубине замка. Дюк должен очистить свою совесть от тех грехов, которые он совершил со времени последней исповеди.

— Очистить свою совесть от грехов, — хмыкнув, повторил Дункан. Его кузен уже вскочил в седло.

— А ты думаешь, брат, что я не хочу попасть в царство небесное? — с улыбкой спросил Морган, проверяя, надежно ли привязана вьючная лошадь и трогая свою вперед.

— Да нет, — сказал Дункан. — Так мы едем или не едем из этого гнилого места?

— Конечно, — ответил Морган. — Едем. К заходу солнца мы должны быть далеко отсюда, в старом монастыре Святого Неота — целый день езды при хорошей погоде.

— Великолепно, — пробормотал Дункан, когда они двинулись в путь по пустынным улицам Корота. — О таком путешествии я мечтал всю жизнь.

А несколькими часами позже и за много миль от них Риммель карабкался на каменную скалу, возвышающуюся на западе от Кулди. Утро в этой горной стране было холодным и ветреным. В воздухе даже мелькали снежинки, хотя солнце уже было высоко. Однако Риммель, ощущавший нечто большее, чем просто трепет перед долгожданной встречей, несмотря на холод, вспотел. Полотняный мешок, висевший у него на плече, с каждый шагом становился все тяжелее. Лошадь, оставленная в долине, жалобно ржала, но Риммель заставлял себя забираться все выше.

Его нервы были натянуты. Он провел долгую бессонную ночь, доказывая себе, что ему нечего бояться, что не следует трепетать перед этой старухой по имени Бетака, что она вовсе не похожа на ту женщину, чья магия коснулась его много лет назад. И все же…