Несмотря на ранний час, в селении уже кипела жизнь: как гласила любимая пословица отца, тот, кто хочет благосклонности духов земли, должен вставать с петухами. И те, кто полностью зависел от своих урожаев, свято следовали этому правилу, зная, что природа — неверный и порою жестокий союзник.

Чёрная блестящая ткань плаща прятала моё лицо от чужих любопытных глаз, но встречные, безошибочно прикинув стоимость одежды и приметив вышитый на ней герб Торгового Альянса, почтительно склонялись передо мною. Это вызвало некое новое, волнительное чувство, очень сильно замешанное на совершенно противоречивых эмоциях.

Наверное, каждый ребёнок, сбежавший некогда из дому, мечтает вернуться туда, дабы доказать теням прошлого, что он победил, смог и — больше никогда не будет жертвой. В своих сладких грёзах наивные глупцы ступают на порог дома с триумфом, с золотом, звенящим в кармане, и в роскошном мерцающем наряде. Они заранее смакуют то торжество, которое испытают, доказав… что? Кому? Так или иначе, мало кто из них может хоть сколько-нибудь осознать, какую цену за такой шанс им доведётся заплатить.

Наверное, тебе, который читает моё Сказание, кажутся глупостью мои слова. Если же, не приведи боги, ты понимаешь их, значит, ты прошёл этот путь так же, как и я некогда, и не случайно сидишь сейчас в Императорской Библиотеке. И знай, до сих пор мне так и не удалось решить, поздравлять ли мне тебя или сочувствовать тебе.

Я была одной из очень-очень немногих, кому действительно удалось не сгинуть на улицах портового города, не осесть навсегда в одном из борделей, не всплыть с перерезанным горлом в заливе; в тот час, вспоминая свой безумный побег, я осознавала, насколько милостива была ко мне Тани-ти, позволив вернуться домой победительницей… пусть пока только в их глазах.

Но эта гордость, это мелочное торжество соседствовало с горькой насмешкой. Наблюдая, как поклонилась в пояс женщина, некогда обзывавшая меня уродиной, я вдруг осознала: ей всё равно, кто прячется сейчас под капюшоном. Так же, как мне, она выказала бы почтение и демонице из преисподней, будь она только одета в соответствующий наряд. Стало мерзко от того, как почтительно сейчас эти люди обращались с Омали, убийцей и клятвопреступницей; не они ли презирали Кирени, которая была лучше и чище, просто — другой?

Презрительная усмешка все сильней кривила мои сухие губы, а горячая, сжигающая все ненависть демоном поднималась наружу. Зачем я пришла туда? Для чего? Сейчас, спустя годы, я могу ответить на этот вопрос, хотя до сих пор правда отзывается болью в моей душе.

Я безумно желала увидеть родителей, хотела заслужить их любовь и признание; мне казалось — о, как я была наивна! — что деньги сделают меня не безликим призраком прошлого, а желанной гостьей. Мне думалось, что причина их давних конфликтов была во мне; ребёнок-урод никого не сближает. И, безжалостно пачкая ботти в размокшую глину, я спешила увидеть их вместе, свободных от необходимости волноваться обо мне, и показать, что теперь своим ребёнком они могут гордиться.

Очередной поворот вывел меня к знакомой ферме; впрочем, вернее было сказать, что то были её развалины, ничуть не сохранившие былой уютной красоты. Ошеломленная, задыхающаяся, я отодвинула в сторону мерзко скрипнувшую калитку, в коей не хватало нескольких досок, и замерла, оглядывая открывшуюся передо мною картину.

Деревья, за которыми некогда с такой тщательностью ухаживала моя мать, потеряли форму и заболели. Мне, выросшей в этом саду, было очевидно, что уже несколько лет никто не обрезал отмерших веток, не подпирал ветви, гнущиеся от тяжести спелых плодов, не обмазывал шершавую кору болотной глиной, убивающей мерзопакостных жуков… но почему?

Медленно я двинулась по извилистой дорожке, поросшей сорной травой, борясь с желанием подойти к любимой яблоне и очистить её от сухих побегов — это было глупо и недостойно взрослой, разумной женщины.

Картины, увиденные мною далее, подобного удручающего впечатления не произвели: к тому моменту мне было уже понятно, к чему следует готовиться. Ни разоренные, полуразрушенные сараи, ни заболоченный прудик, пахнущий гнилой водой, ни заросший огород не поколебали моего спокойствия. Было очевидно, что ферма пребывает в запустении; мои родители никогда бы не позволили такому произойти. Вывод, который напрашивался, наполнил душу волной противоречивых эмоций: они были мертвы.

Постояв некоторое время бездумно, я упрямо двинулась по направлению к дому. Звон цепи подсказал, что именно в тот момент некто вытаскивал воду из колодца; это, по меньшей мере, значило, что кто-то из бедняков поселился на опустевшей ферме, которую по неясным мне пока что причинам Старшины провинции не прикарманили в качестве государственной собственности и не подарили кому-то из угодных властям людей. Как бы там ни было, мне не было нужды вдаваться в эти подробности и пугать новых хозяев; единственное, что мне было от них нужно — правдивый рассказ о том, что произошло с семьёй Оновьем.

С моей семьей.

Обогнув коровник, нестерпимо пахнущий гниющим тростником, я чуть брезгливо переступила через дурман-траву, которую никто не потрудился даже прополоть, и остановилась, глядя на женщину с вёдрами в руках.

Даже сейчас, вспоминая ту сцену, я с трудом могу подавить чуть нервный смех: не знаю, которая из нас была больше шокирована, увидев другую. Несколько безмерно долгих мгновений мы просто замерли, ошеломленно глядя друг на друга.

Госпожа Тасири первой пришла в себя. Сдавленно икнув, она рухнула передо мною на колени и завопила:

— Госпожа, мы всё уплатим, я клянусь Вам! Я помню, что мы задержались с пошлиной, но жизнь ныне сложна, ой, сложна! У дочки, почитай, детей нечем кормить, семь ртов, помогаем, как можем, а муж мой болеет! Не губи, Госпожа, пожалей убогих!

— Встаньте, — выдавила я, изо всех сил стараясь не скатиться в истерику. И это неопрятное, остро пахнущее выпивкой и дурман-травой чучело некогда говорило мне все те слова!

«Ты посмотри на себя, девочка… Кожа и кости, демоново отродье… Ты же не способна даже ведро поднять, куда тебе засматриваться на мужчин?… Что такая, как ты, может дать мужу… Слабая, неумелая, некрасивая, одно достоинство — мозги, но кого они волнуют?…Жаль мне Кимата, такую дочь до старости на горбу волочь…»

Я смотрела на Тасири, и ненависть, некогда жившая в моей душе, вдруг растворилась. Осталась брезгливая жалость к этой женщине, любовнице отца, которой он, видимо, оставил ферму. А ещё мне хотелось долго смеяться над самой собой: и мнение вот этого существа, которое недостойно сейчас даже внимательного взгляда, некогда было для меня важным?

— Нет, Тасири, — совладав с голосом, мягко произнесла я, — Я не пришла за долгами.

Не за теми долгами — хотелось добавить мне, но я сдержала неуместный порыв — шок и так исказил черты женщины.

— Вы знаете моё имя? — севшим голосом вопросила она.

— Да, — так же спокойно и мягко проговорила я, — Но это не то, что я желаю обсуждать на улице. Возможно, Вы пригласите меня внутрь?

— Конечно-конечно, — тут же защебетала Тасири услужливо, — Только не обессудьте, у нас не слишком чисто. Муж мой…

— Да, болеет. Я помню, — сухо прервала я её, поскольку чуть визгливый голос этой особы неимоверным гулом отзывался в моей голове. Хотелось поскорее покончить с этим разговором и уйти.

В доме мало что изменилось с того дня, когда я покинула его: та же обстановка, те же занавеси на окнах, та же громадная печь — но вязкое дыхание запустение коснулось некогда уютного жилища. Истаяли, словно призрак, запахи выпечки и специй, запылились вбитые в стену полочки, исчезли с холодного пола ковры, и промозглая сырость расползлась вокруг, оседая, казалось, даже на одежде.

Сердце моё забилось чуть быстрее, когда изучающий взгляд мой натолкнулся на знакомую мужскую фигуру.

Это всегда было его любимое кресло.

Вот и сейчас Кимат Оновьем, мой отец, сидел в нём, ссутулившись, и потягивал что-то из щербатой глиняной кружки.