Таппенс замялась, немного сбитая с толку.

— Я… нет, не думаю, — ответила она.

— А то я все гадала. Я подумала, что вы могли приехать именно из-за этого. Кто-то же должен когда-то приехать. Возможно, еще приедут. А смотреть на камин так, как смотрели вы… Знаете, оно как раз там, за камином.

— О-о, — протянула Таппенс. — О-о, правда?

— Всегда в одно и то же время, — тихим голосом продолжала миссис Ланкастер. — Всегда в один и тот же час. — Она подняла взор и посмотрела на часы на каминной доске. Таппенс тоже подняла глаза. — Десять минут двенадцатого, — сказала старушка. — Десять минут двенадцатого. Да, всегда в одно и то же время, каждое утро. — Она вздохнула. — Люди не понимали — я рассказала им, что знаю, но они упорно не желают мне верить!

Таппенс испытала облегчение от того, что в этот миг дверь открылась и вошел Томми. Таппенс встала.

— Я здесь. Я готова. — Она направилась к двери, повернув на ходу голову, чтобы сказать:

— До свидания, миссис Ланкастер.

— Ну как, поладили? — спросила она Томми, когда они вышли в холл.

— После твоего ухода, — ответил Томми, — там было, как в горящем доме.

— Я, похоже, дурно на нее подействовала, правда? — сказала Таппенс. — В некотором роде я довольна.

— Почему довольна?

— Ну, в моем-то возрасте, — сказала Таппенс, — да еще если учесть мою чопорную, респектабельную и слегка скучную внешность, приятно думать, что меня могут принять за растленную женщину, этакую роковую секс-бомбу.

— Дурочка, — сказал Томми, любовно ущипнув ее за руку. — А с кем ты развлекалась? Она показалась мне весьма милой старушкой.

— Она и впрямь очень мила, — сказала Таппенс. — Славная старушка, но, я думаю, к сожалению, совершенно чокнутая.

— Чокнутая?

— Да. Похоже, думает, что за камином находится какой-то мертвый ребенок или что-то в этом роде. Она спросила, не мое ли это бедное дитя.

— Довольно неприятно, — заметил Томми. — Наверное, тут есть люди, которые слегка не в себе, наряду со старушками, единственная болезнь которых — возраст. И все же она показалась мне славной.

— О да, она была мила, — сказала Таппенс. — Мила и радушна. Интересно, что ей мерещится и почему?

Неожиданно снова появилась мисс Паккард.

— До свидания, миссис Бересфорд. Надеюсь, вам подали кофе?

— О да, подали, спасибо.

— По-моему, очень мило, что вы приехали, — сказала мисс Паккард. Повернувшись к Томми, она добавила:

— И я знаю, что мисс Фэншо получила большое удовольствие от вашего визита. Мне жаль, что она нагрубила вашей жене.

— По-моему, это доставило ей большое удовольствие, — отозвалась Таппенс.

— Да, вы совершенно правы. Она и впрямь любит грубить людям. К сожалению, у нее это здорово получается.

— И поэтому она упражняется в этом искусстве при любой возможности, — подбросил Томми.

— Вы оба все так хорошо понимаете, — одобрительно заметила мисс Паккард.

— Та старушка, с которой я беседовала, — спросила Таппенс, — она, по-моему, назвалась миссис Ланкастер?

— О да, миссис Ланкастер. Мы все ее очень любим.

— Она… она немного странная?

— Ну, у нее есть причуды, — снисходительно сказала мисс Паккард. — У нас тут несколько человек с причудами. Совершенно безобидные. Но… ну такие уж они. То, что им мерещится, произошло с ними. Или с другими людьми. Мы стараемся не обращать внимания, не поощрять их. Просто относиться к этому спокойно. Я, право, думаю, что они лишь тренируют свое воображение. Некая фантазия, знаете ли, в которой нравится пребывать. Нечто возбуждающее, или нечто грустное и трагическое. Что именно, не имеет значения. Но никакой мании преследования, слава богу. Это было бы уж совсем никуда.

— Ну, дело сделано, — со вздохом сказал Томми, сев в машину. — Теперь мы избавились от необходимости приезжать сюда по крайней мере на полгода.

Но через полгода им ехать не пришлось, так как три недели спустя тетушка Ада отошла во сне.

— Похороны — это всегда довольно грустно, правда? — сказала Таппенс.

Они только что вернулись с похорон тети Ады, проделав утомительное путешествие в поезде, поскольку погребение состоялось в одной деревеньке в Линкольншире, где были похоронены большинство членов семьи и предков тети Ады.

— А чего ж ты хочешь от похорон? — резонно спросил Томми. — Чтобы это была сцена бесшабашного веселья?

— Ну, в некоторых местах они проходят весело, — сказала Таппенс. — Я имею в виду, что ирландцы веселятся на поминках, разве нет? Сначала-то они голосят и причитают, зато потом напиваются и предаются разгулу. Выпьем? — добавила она, бросив взгляд на сервант.

Томми принес то, что он считал приличествующим данному случаю, — «белую даму»[1].

— А, так-то оно лучше, — заметила Таппенс.

Она сняла черную шляпку, швырнула ее через всю комнату и сбросила черное пальто.

— Ненавижу траур, — заявила она. — От него иногда разит нафталиновыми шариками, потому что одежда где-то лежала.

— Тебе не обязательно продолжать носить траур. Эта одежда только для того, чтобы сходить в ней на похороны, — сказал Томми.

— Да, да, я знаю. Через минуту-другую я поднимусь наверх и надену ярко-красную кофту, чтобы было веселей. Можешь приготовить мне еще одну «белую даму».

— Право, Таппенс, я и думать не думал, что похороны настроят тебя на такой праздничный лад.

— Я говорила, что похороны — это грустно, — сказала Таппенс, появляясь вновь минуту или две спустя в блестящем вишневом платье с приколотой к плечу рубиново-бриллиантовой ящерицей, — потому что именно похороны тети Ады грустные. Пожилые люди, мало кто плачет и шмыгает носом, цветов немного. Умер кто-то одинокий и старый, по ком особо не будут тосковать.

— По-моему, эти похороны дались тебе гораздо легче, чем дались бы, скажем, мои.

— Вот тут ты в корне не прав, — возразила Таппенс. — Я даже и думать особенно не хочу о твоих похоронах, поскольку предпочла бы умереть раньше тебя. Но, скажу я тебе, доведись мне присутствовать на твоих похоронах, это была бы оргия горя. Я бы прихватила с собой уйму носовых платков.

— С черной каймой?

— Ну, до черной каймы я не додумалась, но мысль неплохая. К тому же похоронное бюро как-то настраивает на возвышенный лад. Оно каким-то образом избавляет тебя от горя.

— Право, Таппенс, я нахожу, что твои замечания о моей кончине и о действии, какое она на тебя произведет, отдают исключительно дурным вкусом. Мне это не нравится. Забудем о похоронах.

— Согласна. Забудем.

— Бедная старушка умерла, — сказал Томми, — отошла мирно и без страданий. Так что не будем больше об этом. Я, пожалуй, разберусь в этих бумагах.

Он прошел к письменному столу и порылся в бумагах.

— Нет, куда же я положил письмо от мистера Рокбери?

— Кто этот мистер Рокбери? А, ты имеешь в виду адвоката, который тебе написал?

— Да. Об устройстве ее дел. Я, похоже, последний оставшийся в живых член семьи.

— Жаль, что она не оставила тебе состояния, — заметила Таппенс.

— Будь у нее состояние, она бы оставила его этому кошачьему приюту, — сказал Томми. — На этот завещательный отказ почти наверняка уйдут все деньги. Мне почти ничего не останется. Впрочем, не больно-то и надо.

— Она так любила кошек?

— Не знаю. Вероятно. Я никогда не слышал, чтобы она о них упоминала. По-моему, — задумчиво сказал Томми, — ей доставляло большое удовольствие говорить своим старым друзьям, когда они навещали ее: «Я вам кое-что оставила в своем завещании, дорогая», или: «Эту брошку, которая вам так нравится, я завещала вам». На самом же деле она ничего никому не оставила, кроме кошачьего приюта.

— Могу спорить, она прямо блаженствовала при этом, — развивала его мысль Таппенс. — Я воочию вижу, как она говорит всем своим старым подругам то, что ты сейчас сказал мне. Или, скорее, так называемым старым подругам, ибо я не думаю, что они были людьми, которые ей действительно нравились. Просто она забавлялась тем, что дурачила их. Не хотелось бы такое говорить, но ведь она была старая ведьма, разве нет, Томми? Только вот ведь что странно: вроде и ведьма, а все равно ее любишь. Надо ведь уметь получать какую-то радость от жизни, даже когда ты стар и тебя упрятали в богадельню. Нам придется ехать в «Солнечный кряж»?