Стояла ясная безлунная ночь. Я вновь поймал себя на том, что смотрю на север, туда, где высятся далекие Гималаи, в небо, усыпанное светящимися звездами… sic itur a mons ad astra[118], если перефразировать Вергилия…

Однако довольно, я и так уже утомил читателя своей неутолимой cacoethes scribindi[119]. Пришла пора закончить повествование.

Тринадцатый далай-лама, герой рассказа Хари, скончался на тринадцатый день десятого месяца года Водяной Птицы (17 декабря 1933 года). За год до кончины он оставил своему народу политическое завещание и предостережение.

«Может случиться так, – предсказывал он, – что здесь, в Тибете, религия и правительство подвергнутся нападкам как извне, так и изнутри. Если мы не встанем на защиту нашей страны, то Далай-лама и Панчен-лама, Отец и Сын, а с ними и все преподобные хранители веры исчезнут, а имена их канут в небытие. Монахи будут уничтожены, а монастыри превратятся в руины. Законы потеряют свою силу. Правительственные чиновники лишатся земель и собственности. Им придется либо служить врагу, либо ходить по свету, словно нищим. Всему живому предстоит столкнуться с великими лишениями и непреодолимым страхом, и медленно будут тянуться в страданиях дни и ночи».

Однако зашоренное духовенство и слабая аристократия забыли о предостережениях Великого Тринадцатого, сведя на нет его монументальные труды и преобразования, и когда Китайская коммунистическая армия в октябре 1950 года вступила в Тибет, она натолкнулась только лишь на неорганизованное сопротивление. Тогда-то и началась долгая, бесконечная ночь. Сломив сопротивление, китайцы начали систематическую кампанию по истреблению тибетцев и искоренению их обычаев и традиций. Это движение достигло апогея во время культурной революции, однако продолжается и по сей день, пусть и не всегда с равной неумолимостью и жестокостью. В наши дни, настойчиво стремясь искоренить остатки тибетской нации и культуры, не до конца истребленные во время прежнего геноцида, Пекин наводняет страну китайскими иммигрантами, и тибетцы быстро становятся национальным меньшинством у себя на родине. В Лхасе тибетцы – своего рода аномалия, капля в море китайцев. Даже китайских полицейских и военнослужащих в городе и окрестностях больше, чем тибетского населения. Задача военных – контролировать и подавлять.

По последним оценкам, в Тибете были разрушены более шести тысяч монастырей, храмов и исторических памятников, не говоря уже о неисчислимых количествах бесценных предметов искусства и культа и о бесчисленных книгах и рукописях, в которых излагались древние тибетские учения. Свыше миллиона тибетцев были казнены, замучены до смерти пытками и заморены голодом, а сотни тысяч их сограждан были сосланы на принудительные работы в отдаленный концлагерь на северо-востоке Тибета – едва ли не самый большой из лагерей в мире.

Те же, кому удалось бежать из этого страшного сна, попытались в изгнании воссоздать свою прошлую жизнь. В Дхарамсале, тибетской столице в изгнании, и в ее окрестностях, в Индии и в других странах мира, где нашли пристанище тибетские беженцы, стали появляться монастыри и школы, музыкальные заведения и театры, начали возрождаться медицина и живопись, кузнечное дело и множество других искусств и ремесел.

Работая в Дхарамсале в Министерстве просвещения при правительстве в изгнании, я как-то раз прослышал, что в Индию бежали несколько монахов из монастыря Белого Гаруды, что находился в Долине Полнолуния. Они обосновались в разрушенном английском бунгало неподалеку от Дхарамсалы. Час утомительной ходьбы по горам – и вот я уже стоял возле этого полуразвалившегося бунгало. Несколько старых монахов сидели, скрестив ноги, на чахлом газоне перед домом и читали священные книги. Я спросил у одного из них, как бы мне поговорить с главным.

Вскоре из дома вышел большой и весьма жизнерадостный монах, поразительно похожий на французского комика Фернанделя, и вежливо поинтересовался, что мне нужно. Я передал ему мешок овощей и фруктов, которые принес с собой в качестве дара, и с радостью заметил, что мой подарок пришелся ко двору. Меня провели в дом и предложили весьма шаткий стул в молитвенной комнате, которая пустовала, поскольку большинство молодых монахов ушли в соседний лес за хворостом. На самодельном алтаре, устроенном на каминной полке над старым английским камином, горела масляная лампадка. Главным украшением алтаря был вырезанный из старого календаря портрет далай-ламы в дешевой позолоченной рамке. Рядом с портретом стояли две пластмассовые вазочки с пурпурно-алыми рододендронами, покрывающими в это время года склоны гор.

Дородный монах присел на ящик напротив меня, и я завел с ним обычную светскую беседу. Нам подали чай, конечно же добавив туда молочного порошка из гуманитарной помощи, что придало чаю всеподавляющий химический вкус неведомого консерванта. Вежливо отпив несколько глотков, я приступил к делу.

Я спросил у него, не помнит ли кто-нибудь из монахов, чтобы воплощенным ламой их монастыря был европеец, английский сахиб. Признаться, я не ожидал, чтобы хоть кто-то об этом вспомнил, ведь с тех пор, как Холмс был в Тибете, прошло больше девяти десятков лет, да и едва ли старикам оказалось под силу пережить бегство из горящего монастыря и вынужденное поселение в этом бунгало на севере Индии. Поэтому утвердительный ответ моего собеседника приятно удивил меня.

Да, ему рассказывали, что их настоятелем был английский сахиб. Среди старших монахов можно найти одного или двух, которые тоже вспомнят об этом, а вот среди новичков – тех, что помоложе, – наверняка никто о нем не слышал. Я задал ему еще несколько вопросов, в частности о том, когда Шерлок Холмс впервые появился в монастыре, сколько времени он там провел. Ответы монаха всякий раз звучали весьма правдоподобно.

– Сэр, – любезно сказал он, – если вам так уж интересен наш тулку, я могу показать вам несколько вещиц, которые вы найдете любопытными.

Он вызвал монаха и попросил принести что-то из внутренних покоев. Тот вскоре вернулся с прямоугольным, обернутым в старый шелк предметом и протянул сверток большому монаху.

Мой собеседник осторожно развернул шелк и извлек весьма поношенную жестяную шкатулку для депеш, один только вид которой заставил меня затаить дыхание. Он открыл шкатулку. Там среди нескольких предметов культа обнаружились щербатая лупа и старая потертая вишневая трубка.

Поначалу я не мог выговорить ни слова, а когда наконец заговорил, то, как ни стыдно в этом признаваться, из-за овладевшего мною волнения ненароком начал с крайне невежливой и необдуманной просьбы.

– Пожалуйста, продайте мне вот эти два предмета, – произнес я, указывая на лупу и трубку.

– Боюсь, что это невозможно, – с улыбкой ответил великан, к счастью нисколько не оскорбившись моей бестактностью. – Видите ли, эти две вещицы очень ценятся в нашем монастыре. И потом, я сам питаю к ним своего рода нежные чувства.

– Что вы хотите сказать, сэр? – озадаченно спросил я.

– Видите ли, именно эти предметы я выбрал ребенком, когда за мной пришли[120].

– Вот это да! – воскликнул я. – Вы хотите сказать…

– Да, – озорно подмигнув, ответил он. – Что же тут такого?

– Но это невозможно!

– Почему же, сэр? Давайте сперва тщательно проанализируем факты, – весьма поучительным тоном начал он, – а потом применим мой старый принцип, состоящий в том, чтобы исключить все явно невозможные предположения.

Тогда то, что остается, сколь невероятным оно бы ни казалось, и есть неоспоримый факт[121].

Мы сидели напротив друг друга в темной, освещенной одной только лампадой комнате. И вдруг он мягко рассмеялся необычным беззвучным смехом.