Ханна весь вечер не отрывала от меня взгляда, а один раз произнесла «Грейс». Только это слово — мое имя — без какого бы то ни было сообщения, просто «Грейс».

Однако на пакетботе я вместе со всеми благодарила Бога и просила спасти Генри так же, как Он спас меня. Со временем мы набрались сил, и в последний вечер перед прибытием в Бостон Изабелла настояла на том, чтобы вместо обычной молитвы мы помянули священника и мистера Синклера, добровольно отдавших свои жизни во имя нашего спасения. В память о священнике все хором произнесли «Переход через Чермное море»: он разучил с нами эти строки — казалось, целую вечность назад, — чтобы мы продекламировали их в день спасения. Мне запомнилось: «От дуновения Твоего расступились воды, влага стала как стена, огустели пучины в сердце моря». По-моему, это сказание очень близко к тому, что мы пережили; хорошо, что Изабелла нам его напомнила. На пакетботе было еще десять пассажиров; они окружили нас плотным кольцом и, вероятно, приняли нашу декламацию за кровавый и фанатичный рассказ о том, как Бог спас Моисея и израильтян, утопив остальных. Но, на мой взгляд, в природе человека заложено ощущение собственной исключительности, и в этом мы ничем не отличались от израильтян.

Земля чудесным образом поднялась из воды; все пассажиры сгрудились у борта, а я помедлила, размышляя, будут ли меня встречать. Капитан пакетбота все время поддерживал связь с береговыми властями, и мы уже знали, кто выжил в кораблекрушении. Мать Мэри-Энн спасли за две недели до нас; имена Генри Винтера и Брайана Блейка в списках не значились. И все же я, вопреки здравому смыслу, надеялась, что Генри ждет меня на берегу.

Акватория порта казалась зеленовато-синей; поначалу ее скрывала прозрачная дымка. Потом зеленоватая синева впустила в себя другие цвета: красный маяк, живописные катера на рейде. Вокруг раздавались возгласы «Слава богу!», а миссис Маккейн, поспешившая мимо меня к борту, закричала: «Цивилизация, наконец-то!» Однако для меня за этим словом стоял не уклад общества и не триумф культуры. Я видела что-то более исконное и необъяснимое: не море и сушу, даже не жизнь и смерть, а нечто лежащее за пределами того и другого. Возможно, так подействовали на меня дурные предчувствия, а может, просто бередили душу тревожные сомнения: примут меня родственники Генри или оттолкнут? Если не примут, где я буду жить? В случае чего можно было, конечно, вернуться в мансарду, которую снимали мы с матерью, и хотя эта мысль повергла меня в уныние, я напомнила себе, что как-никак осталась в живых, а жизнь дает надежду. Правда, мне всегда казалось, что надежда — это удел слабых, какая-то жалкая покорность или закоснелая отрешенность; и, глядя, как расстилается перед нами берег, словно Моисеева Земля обетованная, я дала себе зарок не поддаваться слабости. Нам объявили, что сразу по прибытии всех отвезут в гостиницу, где желающие смогут получить первую врачебную помощь; я подумала, что через день-другой, независимо ни от чего, сама решу, куда мне податься и как жить дальше.

На причал Бостонской гавани я спускалась последней. Сначала мне показалось, что серые, видавшие непогоду сходни качаются на волнах у меня под ногами в точности как дно шлюпки, — так мы отвыкли от твердой поверхности. Мои спутники тоже выглядели комично, балансируя на спуске, и мы хохотали оттого, что оказались совершенно не готовы к долгожданному возвращению. На середине трапа я остановилась, чтобы оглянуться на сверкающую лагуну. Надо мной, у самого борта, стоял капитан пакетбота, ненадолго отвлекшийся и от своего экипажа, и от насущных дел. Подбоченившись, он щурился от утреннего солнца, золотыми потоками лившегося сквозь облака, и смотрел на нас — вернее, как мне хотелось думать, на меня. Мы встретились глазами, и я увидела в нем мистера Харди, несмотря на полное отсутствие внешнего сходства. Харди был худ и черноволос, а капитан пакетбота — крепок, высок ростом, не чужд основательности и предупредительности, совершенно несвойственных мистеру Харди. Ни он, ни я не отводили взгляда. Я слегка подняла руку, он ответил тем же, а потом козырнул мне на прощанье. Точно такой жест мистер Харди адресовал Генри в день катастрофы; Генри остановил его на палубе и завел какой-то разговор. Слов я не слышала, но поняла, что они заключили сделку, потому что на лице у Генри застыла сосредоточенность, какую он проявлял в лондонских магазинах, покупая мне безвозвратно утерянные ныне украшения и наряды. Затем Генри попятился назад и слегка поднял руку — в точности как я сейчас, а мистер Харди сделал прощальный жест одной рукой, сунув другую за отворот бушлата. Форменные золотые пуговицы сверкали на солнце. Матросская бескозырка плотно облегала голову. Гладко выбритые щеки уже тогда были впалыми, а взгляд глубоко посаженных карих глаз оставался непроницаемым.

Я кивнула. Капитан пакетбота еле заметно кивнул в ответ, и больше я его не видела. Мы отвернулись друг от друга, и я продолжила спуск по трапу такими же нетвердыми шагами, как и остальные. Но, сойдя с причала и ступив на твердую почву, я больше не спотыкалась и, хотя меня никто не встретил, уверенно шагнула навстречу неизвестности.

Оправдательный вердикт не решил всех проблем; тем не менее полагаю, что у миссис Грант и Ханны положение куда хуже, так как приговор им смягчили до пожизненного заключения. Доктор Коул посоветовал расширить составленные мною для защиты «дневники», сказав, что мне необходима психологическая реабилитация.

— Сколько раз вам повторять: у меня нет чувства вины! — воскликнула я, порядком разозлившись на доброхота-врача.

Конечно, есть вещи, которые хотелось бы вычеркнуть из памяти, но стоит ли мысленно возвращаться к ним снова и снова? Дорого бы я дала, чтобы забыть, например, оглушительный рев ветра и волн, жалкое хлюпанье — плюх-плюх-шпох — деревянного днища среди величественных просторов моря, бесполезные взмахи длинных весел, от которых шлюпка даже не двигалась с места, черно-зеленую бездну, день за днем грозившую нас поглотить. Забыть, как распускались веером по воде волосы Ребекки перед ее погружением в воду и как я облегченно вздохнула, убедившись, что она больше не всплывет. А самое главное — забыть свое собственное искушение воспротивиться судьбе, забыть, как невыносимо-мертвенным грузом лежала у меня на коленях миссис Флеминг, а затем и Мэри-Энн. Ханна и миссис Грант сумели, по крайней мере, что-то спланировать и выполнить, а я оказалась не способна к решительным действиям. Не раз мне хотелось, чтобы меня вместе с маленьким Чарльзом спрятала под своим плащом Аня Робсон.

Когда я пишу эти строки, по радио передают сообщение о том, что трансатлантический пароход «Лузитания» был потоплен немецкими подводными лодками, подкравшимися к нему в темной пучине Ирландского моря. Услышав это известие, я задумалась, не стал ли наш лайнер первой жертвой этой войны, но власти поспешили заверить, что это не так: ни место, ни время не давали оснований для такого предположения. Но будь это даже так, какая, в сущности, разница? Я внутренне улыбнулась, представив, как мистер Синклер пророкотал бы «нет!», но я, пожалуй, с ним не согласна. Власти могут ошибаться, а мне самой приятнее считать, что жизнь моя потерпела крушение под перекрестным огнем сильных держав, а не вследствие чьей-то небрежности или алчности.

В тот день, когда я вытолкнула Харди из шлюпки, была моя очередь спать на коленях у Мэри-Энн. После пробуждения мне показалось, что Мэри-Энн со мной разговаривает. «Я только вид сделала, что потеряла сознание, — услышала я. — У меня бы рука не поднялась убить, а вот насчет тебя у миссис Грант никаких сомнений не было». Тогда же, только немногим позже, она сказала: «Если нас когда-нибудь спасут, я всем расскажу, кто это сделал. Я расскажу, что это ты, и еще добавлю про драгоценности и про то, как ты за деньги попала к нам в шлюпку».

— Никаких драгоценностей не было, Мэри-Энн, — отозвалась я (или не отозвалась, поскольку разговор этот, возможно, был дурным сном, а не явью).