В Лонцком доме отдыха по вечерам бывали танцы, и я принимала в них участие с разрешения Тересы. Среди танцующих дам наибольшим успехом пользовалась некая генеральша, дама весьма почтённого возраста, лет пятидесяти, не меньше. Она всегда расхаживала в пурпурном халате до пят и вечно всем жаловалась на своё слабое здоровье. Когда кто-то из отдыхающих выразил сомнение: «У пани столько болезней и пани при этом так неплохо выглядит?»— оскорблённая в лучших чувствах дама с достоинством возразила:

— Так ведь у меня, проше пана, больное сердце, а не лицо!

Несмотря на сердце, возраст и прочие неприятности, дама не пропускала ни одного танца на наших балах и, к моему удивлению, в кавалерах у неё недостатка не было. Когда я потом расспрашивала знакомых молодых людей, что же привлекает их в этой старой кикиморе, они отвечали, что она танцует, как ангел, и кому какое дело до того, сколько ей лет. Ведь жениться на ней они не собираются…

Лонск запомнился мне ещё тем, что там впервые меня поцеловал молодой человек. Событие выдающееся, я пережила его как настоящее потрясение. Моё отношение к такому развратному поведению определялось дикой смесью религиозных запретов, довоенных повестей о добродетельных барышнях, поучений матери и моего собственного представления о чести и достоинстве. При чем тут честь и достоинство, трудно сказать, но я тогда так к этому относилась, тут ничего не попишешь. Молодой человек поцеловал меня как-то неожиданно, и тем самым я оказалась запятнанной на всю жизнь.

Наверняка я ему нравилась, возможно, он мне немного тоже. Мы договорились встретиться в Варшаве, пошли на прогулку в Лазенковский парк. Мы шли по аллейке, а дорогу нам переползала большая и толстая гусеница, очень яркая, возможно, красивая. Я же с рождения не терпела гусениц, испытывала непреодолимое к ним отвращение. Считая это одним из своих недостатков, когда-то попыталась искоренить его в себе, заставив насильно несколько минут смотреть на гусениц и убеждая, что они хорошие и полезные. А ночью мне стало плохо, поднялась температура, началось что-то вроде бреда, в котором главную роль играли чудовищных размеров всевозможные гусеницы. Я отказалась от мысли подружиться с этими животными и просто старалась их избегать.

Вот и сейчас, в Лазенках при виде гусеницы я повернула в другую сторону, стараясь не глядеть на насекомое, а этот кретин решил доказать, что он настоящий мужчина, подбежал к гусенице и раздавил её каблуком.

Отвращение во мне взорвалось с грохотом и треском. Убил живое создание! Убил зря, без всякой надобности, так просто! По глупости? Из жестокости? Каким-то непонятным образом парень слился для меня с этой раздавленной гусеницей в одно целое и перестал существовать. Всеми силами сдерживая готовую прорваться истерику, я поспешила распрощаться с ухажёром. Навсегда.

Что же касается отношения к гусеницам, этот пунктик остался у меня на всю жизнь. Придётся опять немного отступить от темы, теперь я забегу вперёд. Была я уже взрослой, сыновья подросли, и мы получили так называемый садовый участок под Варшавой, в Окенче. Я собирала малину на своём участке. И увидела на листочке гусеницу. Закрыв глаза, я поспешила переместиться в другое место, хотя рядом с гусеницей виднелось много крупных ягод. А зелёная гусеница вдруг принялась расти. Вот она уже вытянулась в длину на метр, не меньше, и толщиной стала в человеческую руку. Да что я говорю, толщиной с моё бедро! Подняла голову, поглядела на меня и говорит:

— Ты что, ослепла? Не видишь, какая малина рядом со мной?

— Вижу, — смущённо ответила я. — Но ведь ты сидела там рядом.

— Во-первых, что с того? — обиделась гусеница. — А во-вторых, мы с тобой вместе свиней не пасли, почему же ты обращаешься ко мне на «ты»? Будь добра называть меня «пани».

— Хорошо, проще пани, — покорно ответила я. — Видите ли, должна признаться, не в обиду пани будь сказано, такие гусеницы, как пани, как-то мне не по душе. Не хотелось бы выглядеть невежливой, но…

— Не по душе? — удивилась гусеница. — Почему же?

— Сама не знаю. Прошу извинить, но я видеть их не могу.

— Ничего себе! Уж не собираешься ли ты сказать, что тебя не устраивает мой внешний вид? Или ты находишь, что я некрасива?!

— Нет, нет, — поспешно возразила я. — Вы прекрасны! Но видеть вас не могу, и уж тут ничего с собой не поделаю. Извините, пожалуйста…

— Должно быть, ты не очень умна, — подумав, ответила гусеница. — Бывают среди людей такие. Ну, ладно, действительно, ничего не поделаешь. Сорви хоть эти замечательные ягоды, видишь, я на тебя не держу зла. А ты не пыталась преодолеть в себе эти дурацкие комплексы? И неужели тебе ни разу не пришло в голову, что все мы являемся бабочками?

— Пока нет, ими только потом будете, — возразила я и, спохватившись, добавила: — Проше пани.

Очень не хотелось обижать почтённую гусеницу. Ведь она же не виновата в том, что меня всю передёргивает при взгляде на неё. Впрочем, а зачем мне себя преодолевать? Мы живём в разных мирах, наши пути не так часто пересекаются.

— И все-таки, знаешь, как-то неприятно вызывать в других отвращение, — заметила гусеница. — Мне бы очень хотелось тебе понравиться. Присмотрись ко мне повнимательней, может, хоть немножко я тебе нравлюсь?

Я присмотрелась повнимательнее. Размеры гусеницы и в самом деле изменили отношение к ней, она уже не вызывала обычного чувства брезгливости, и, возможно, я и смогла бы к ней привыкнуть. Я сказала гусенице об этом.

— Ну вот, видишь! — обрадовалась та. — Очень хорошо. Всегда можно прийти к взаимопониманию. При желании.

К сожалению, весь разговор я не запомнила. Вылезя из малинника, я не сразу пришла в себя, не понимая, что же со мной происходило, но образ огромной зеленой твари надолго остался в памяти. Не первый это был случай моего проклятого воображения и, ясное дело, не последний.

Последние школьные каникулы после десятого класса…

Разыскала я свои школьные табели и вижу, какая же неразбериха со школами была в Польше в мои школьные годы. Школы переходили на другую систему, из-за этого в 1946 году, закончив в Бытоме второй класс, в Варшаве я была принята в третий, а потом, в сорок седьмом, мне «апять» [21]пришлось учиться во втором. В первом полугодии 1947/48 учебного года я ходила в третий класс, в сорок же восьмом году оказалась в десятом. А дальше все шло правильно, экзамены на аттестат зрелости я сдавала после окончания одиннадцатого класса.

Итак, после окончания десятого класса половину лета я провела в харцерском лагере на берегу моря.

Поехали мы туда втроём: Янка, Лилька, моя кузина из Чешина, с которой я была очень близка ( «Просёлочные дороги», «Колодцы предков»),и я, причём на законном основании в лагере находилась лишь Лилька, ведь это был лагерь Силезско-Домбровской харцерской хоругви, и только Лилька состояла в ней. Меня, как известно, выгнали из варшавской харцерской организации, Янка же вообще ни в какой не состояла. В лагерь мы с Янкой попали по блату. Художественным руководителем лагеря был знакомый Люцины, некий пан Здислав, а сама Люцина занимала должность руководителя танцевального кружка. Меня оформили как её заместительницу, и уверяю вас, это не была синекура.

Лагерь был организован с уклоном в художественную самодеятельность. Пан Здислав руководил музыкой, хором и ещё сочинял стихи. Познакомившись со мной, он первым делом вежливо попросил:

— Очень прошу вас ни в коем случае не петь. Мне бы не хотелось испортить звучание хора.

Я не обиделась и охотно отказалась от пения. Ara, сначала о том, как мы ехали в лагерь. Отправлялись к морю из Катовиц. Мы трое в Люцининой квартире занимались укладкой своих рюкзаков. Делать это умела только Лилька, и она в считанные минуты управилась со своим, ведь ей часто приходилось с отцом и братом бродить по горам. Я особенно не трудилась над своим, что не поместилось, подбросила Люпине. Хуже всех пришлось Янке. Всклокоченная, взопревшая, два битых часа трудилась она над своим рюкзаком, наконец вроде бы удалось все в него затолкать, с трудом зашнуровала громадный тюк и свалилась на пол без сил, стирая пот со лба. И тут оказалось, что сидит на походных ботинках, которые забыла уложить…