Она открыла глаза. В комнату ворвался резкий, решительный ветер. Занавески на окне надулись, как паруса. Цветы в большой напольной вазе покорно поддались его напору. Ветер разворошил ее сон. То был весенний ветер: впервые в этом году пахнуло весной. Он принес с собой запахи земли и леса, пронесся по парижским предместьям, по улицам, пропитанным парами бензина. И вот, легкий и задиристый, впорхнул к ней в комнату, чтобы напомнить еще до пробуждения, что жизнь прекрасна.

Она снова зажмурилась, перевернулась на живот и, не отрывая лица от подушки, пошарила по полу у кровати в поисках часов. Наверно, опять где-то оставила. Вечно все забывает. Еще темно, ставни в доме напротив закрыты. Этот ветер определенно рехнулся – будить в такую рань! Она забралась обратно в постель, закуталась в простыни и несколько минут пыталась снова заснуть.

Ничего не получалось. Ветер разгуливал по комнате и выдувал сон, бесчинствовал среди податливо гнувшихся роз, бешено надувал занавески. Время от времени он проносился у нее над головой, обдавая запахами деревни, умоляя: «Пошли гулять, пройдись со мной!» Разморенное сном ленивое тело отказывалось внимать его зову, обрывки снов еще трепыхались по окраинам сознания, но улыбка уже растягивала губы. Утро, сельское утро… Четыре платана у террасы. Контуры их огромных листьев на фоне светлеющего неба, цокот собачьих коготков по гравию. Вечное детство. Воспоминания ранних лет… Сколько раз на них обрушивались писатели и психоаналитики. Сколько довелось выслушать излияний на тему «Когда я был ребенком…». Что придает этим воспоминаниям неистребимое очарование? Быть может, ностальгия по беззаботности, царственной и безоглядной, по безвозвратно утраченной беспечности? Но у нее была тайна: она беспечности так и не утратила и чувствовала себя совершенно беззаботной.

Мелькнувшие воспоминания побудили ее вскочить на ноги. Она поискала глазами халат и не нашла. Кто-то убрал его на место, но куда? Вздохнув, она открыла шкаф. Никогда она не привыкнет к этой комнате. Как, впрочем, и к любой другой. Обстановка всегда ее мало трогала. Правда, эта комната и впрямь весьма красива: высокие потолки, оба окна выходят на левый берег, на полу большой ковер в серо-голубых тонах. Он радует взгляд, и по нему приятно ходить босиком. Кровать точно остров в сопровождении двух рифов – тумбочки у изголовья и низкого стола в простенке между окон. Шарль сказал, что комната выдержана в превосходном стиле, а уж он-то разбирается. Ну вот и нашелся злополучный халат – между прочим, шелковый. Что ж, роскошь и в самом деле весьма приятная штука.

Она вошла в комнату Шарля. Окна закрыты, ночник горит. Никакой ветер не тревожит его сон. На ночном столике аккуратно расположились снотворное, сигареты, зажигалка, бутылка минеральной воды. Будильник заведен ровно на восемь. Только недочитанный «Монд» валяется на полу. Она присела на край кровати и принялась разглядывать Шарля. Красивый пятидесятилетний мужчина. Черты лица кажутся несколько безвольными. Во сне он всегда выглядит несчастным, а нынче как-то особенно. Он богат, у него фирма по торговле недвижимостью. С людьми сходится трудно: мешают его вежливость и робость. Такое сочетание зачастую производит впечатление холодности. Они уже два года вместе, если можно называть совместной жизнь, когда люди обитают под одной крышей, вращаются в одном круге и время от времени спят в одной постели… Он отвернулся к стене и слегка застонал. В который раз ей пришла мысль, что он несчастлив из-за нее. Впрочем, то же было бы при любой другой, если она моложе его на двадцать лет и помешана на собственной независимости. Стараясь не шуметь, она взяла с тумбочки сигарету, закурила и снова подняла глаза на Шарля. Волосы тронуты сединой, бескровные губы, на красивых руках проступают вены. В ней шевельнулась нежность. Такой добрый, умный и такой несчастный! Ей нечем ему помочь. Нельзя жалеть человека за то, что он родился на белый свет и что ему суждено умереть. Она слегка закашлялась. Зря закурила. Нельзя курить натощак. Впрочем, нельзя также много пить, слишком быстро водить машину, чересчур усердно заниматься любовью, перетруждать сердце, транжирить деньги. Ничего нельзя. Она зевнула и решила поехать прокатиться, отправиться за город в погоню за весенним ветром. Ведь ей не надо сегодня на службу. Ей вообще не надо работать – благодаря Шарлю у нее в этом нет нужды.

Полчаса спустя она уже была на дороге в Нанси. Включила приемник. Передавали концерт. Чья же это музыка – Грига, Шумана, Рахманинова? Во всяком случае, кто-то из романтиков. Она никак не могла понять, кто именно. Это и раздражало, и было приятно. Музыка всегда пробуждала в ней какие-нибудь воспоминания. «Сколько раз я слышала эту вещь в ту пору, когда была несчастна! Тогда она мне казалась навечно соединенной со страданием, точно намертво прилепленная на стекло переводная картинка». Уже не удавалось вспомнить, из-за чего или из-за кого она так страдала. «Наверное, начинаю стареть». Но эта мысль не принесла беспокойства. Она давно бросила копаться в себе, не стремилась посмотреть на себя со стороны, разобраться в чувствах. Просто жила сегодняшним днем, и этот день несся вместе с нею в порыве ветра.

Шум мотора во дворе разбудил Шарля. Потом он услышал, как Люсиль, напевая, закрывает гараж, и в недоумении глянул на часы. Было восемь утра. На миг мелькнула мысль, не стряслось ли с ней что, но голос звучал весело, и он успокоился. Ему захотелось открыть окно и окликнуть ее, но он поборол искушение. Он знал: такой счастливой она бывает только наедине с собой. Шарль на секунду прикрыл веки. Впервые за это утро ему пришлось сдержать порыв. И на протяжении дня предстояло еще не раз делать это, чтобы не тревожить, не огорчать Люсиль. Лет пятнадцать назад он мог бы распахнуть окно, уверенно и просто позвать: «Люсиль, иди сюда, я проснулся». Она бы вернулась выпить с ним чашку чаю. Сидела бы на краешке кровати, он бы плел что-нибудь смешное, и она б хохотала до слез. Он пожал плечами. Нет, и пятнадцать лет назад ему бы ее не рассмешить. Никогда он не был мастером развлекать, быть занятным. Лишь встретив Люсиль, он понял, что такое беззаботный человек. Учиться беззаботности долго и трудно, если не одарен ею от рождения.

Взгляд его упал на пепельницу. Оттуда нагло торчала погасшая сигарета. Неужели вчера перед сном он забыл вытряхнуть пепельницу в камин? Нет, исключено. Значит, Люсиль заходила покурить. На краю постели, где она сидела, чуть смята простыня. Сам он всегда спал на редкость спокойно, никогда не сбивал белье. Горничные просто нахвалиться не могли. И вообще все находили в нем вот эти достоинства: спокойствие, сдержанность, прекрасные манеры. Тогда как в других – обаяние. Как бы он хотел им обладать! Назови его кто-нибудь обаятельным, он бы распустил хвост, как павлин. Некоторые слова беспокоили и мучили его подобно ускользающему воспоминанию: обаяние, раскованность, непринужденность, беззаботность. И еще бог весть почему слово «балкон».

Однажды он рассказал об этом Люсили. Разумеется, о «балконе», а не об остальном. «Балкон? – удивленно переспросила Люсиль. – Почему балкон?» Она несколько раз повторила вслух это слово, потом поинтересовалась, что он при этом представляет – один балкон или несколько. Он сказал, что несколько. Тогда она спросила, не связаны ли у него с балконами какие-нибудь детские воспоминания. Он ответил, что нет. Люсиль взглянула на него с интересом. И как всякий раз, когда в ее взгляде появлялось что-нибудь, помимо привычной доброжелательности, в нем проснулась безумная надежда. Но она пробормотала что-то насчет небесных балконов Бодлера, этим все и кончилось. То есть ничем, как всегда. А ведь он любил ее. Настолько, что не смел выказывать всю силу своей любви. И не из опасения, что она могла бы ею злоупотребить. Просто ее расстраивало, когда он об этом заговаривал. Шарль уже потерял надежду, что она с ним останется. Она соглашалась, чтобы он ее содержал, не более. И он знал, что деньги интересуют ее меньше всего на свете. По крайней мере так ему казалось.