Дни становились все холодней, и постепенно Люсиль впала в спячку. Она вставала вместе с Антуаном, они пили кофе в ближайшем бистро, иногда она провожала его до издательства. Потом, по официальной версии, она направлялась на службу, а в действительности возвращалась домой, опять ложилась и спала до полудня. Затем читала, слушала пластинки, много курила. В шесть часов она убирала постель, заметала следы своего присутствия и шла в маленький бар на улице де Лилль, где они встречались. Иногда, движимая чем-то вроде садизма, она отправлялась сперва в бар на улице Пон-Руаяль и сидела там до восьми. Тогда при встрече с Антуаном она всем видом выказывала утомление непосильным трудом. Антуан жалел ее, она купалась в его нежности, сочувствии и ласке, не испытывая ни малейших угрызений совести. В конце концов она и правда достойна жалости – из-за этого мужчины с таким непростым характером ей приходится ломать и собственную жизнь. Казалось бы, чего проще сказать: «Я ушла из „Ревю“. Не могу больше ломать эту комедию». Но Антуана эта комедия так радовала, так успокаивала, что она не могла так поступить. Временами она казалась себе почти святой.

Поэтому разоблачение застало ее врасплох.

– Я звонил тебе трижды после обеда, – сказал Антуан.

Он бросил плащ на стул. Даже не поцеловав, он неподвижно навис над ней. Она улыбнулась:

– Да, я выходила надолго. Разве Марианна тебе не сказала?

– Как же, как же, сказала. И во сколько же ты ушла?

– Около часа. – Что-то в его голосе встревожило Люсиль. Она подняла глаза, но он избегал ее взгляда.

– У меня неподалеку от «Ревю» была деловая встреча, – выпалил он. – Я звонил тебе предупредить, что зайду. Тебя не было. Тогда я подошел к половине шестого. Вот.

– Вот, – машинально повторила она.

– Ты почти три недели не ходишь в редакцию. Они не заплатили тебе ни гроша. Я…

Он говорил очень тихо, но тут голос его взвился. Он сорвал с шеи галстук и запустил в нее.

– На какие шиши ты купила этот галстук? И пластинки? Где ты обедала?

– Послушай, Антуан, успокойся… Ведь не думаешь же ты, в самом-то деле, что я выхожу на панель… Это смешно.

Антуан залепил ей пощечину. Она была так потрясена, что даже не шелохнулась. С лица не сразу сползла улыбка. Щека горела, и она провела по ней ладонью. Но этот детский жест только взбесил Антуана. Как это часто случается с беззаботными обычно людьми, вспышки гнева бывали у него продолжительными и мучительными. Мучительными для палача даже больше, чем для жертвы.

– Я не знаю, чем ты занималась. Я знаю только, что три недели ты мне врешь без остановки. Больше я ничего не знаю.

Повисло молчание. Люсиль думала о пощечине. К ярости примешивалось что-то вроде любопытства. Она размышляла, как вести себя в такой ситуации. Гнев Антуана всегда казался ей несоразмерным причине.

– Это Шарль, – заявил Антуан.

Она не сразу поняла, про что он.

– Шарль?

– Да, это все Шарль – эти галстуки, эти пластинки, твои кофточки, твоя жизнь…

До нее дошло. Она чуть не засмеялась, но, взглянув на бледное, искаженное лицо Антуана, сдержалась. Она слишком боялась его потерять.

– Да нет, это не Шарль, – торопливо начала она. – Это все Фолкнер. Подожди, я сейчас тебе объясню. Деньги у меня за колье. Я продала его.

– Я вчера его видел.

– Это фальшивый жемчуг, любой бы заметил. Попробуй раскусить бусинку, сам убедишься…

Момент был явно неподходящий, чтобы кусать бусы и вспоминать Фолкнера. Лгать у нее получалось куда лучше, чем говорить правду. Щека горела.

– Я не могла больше ходить в эту контору.

– Ты проработала всего две недели…

– Да, две недели. Я поехала в магазин Дори на Вандомской площади и продала жемчуг. А вместо него заказала копию, вот.

– И чем же ты целые дни занималась?

– Гуляла, дома сидела. Как раньше.

Он так посмотрел на нее, что ей захотелось куда-нибудь спрятаться. Но всякий знает, что, если прятать глаза при таких разговорах, тебя уж точно заподозрят во лжи. Она заставила себя выдержать взгляд Антуана. Его золотистые глаза потемнели. Ей пришло в голову, что ярость красит его – довольно редкий случай.

– Почему я должен тебе верить? Ты три недели только и делаешь, что врешь.

– Потому что я ни в чем больше не виновата, – устало ответила она и отвернулась. Прижавшись лбом к стеклу, она бессмысленно следила, как по двору прогуливается кот, казалось, не замечающий мороза. Она добавила примирительно:

– Я говорила, что не создана для этого… Я умерла бы. Или стала бы некрасивой. Мне было так плохо, Антуан! Это единственное, в чем ты можешь меня упрекнуть.

– Почему ты ничего мне не сказала?

– Тебе так нравилось, что я работаю, интересуюсь «жизнью». Я не хотела тебя огорчать.

Антуан повалился на кровать. Два часа перед тем он терзался отчаянием и ревностью. Вспышка гнева отняла у него последние силы. Он верил ей. Он знал: сейчас она говорит правду. Но легче от такой правды не делалось. Она вызывала лишь безбрежную тоску. Люсиль всегда была одна и всегда будет одна, до нее не достучаться.

У него мелькнула мысль, не легче ли ему было б, узнай он о ее измене. Тихо и устало он спросил:

– Люсиль, ты мне совсем не доверяешь?

Она бросилась к нему, стала целовать его щеки, лоб, глаза. Она бормотала, что любит его, что он ничего не понимает, что он безумен и жесток. Антуан лежал неподвижно. Он даже слегка улыбался. Он был в полном отчаянии.

Минул месяц. Люсиль перешла на легальное положение и почти не покидала свою норку. Ей было хорошо. Только когда вернувшийся с работы Антуан по вечерам спрашивал, чем она занималась днем, ей всякий раз было немного стыдно отвечать «ничем». Впрочем, он задавал свой вопрос машинально, без тени издевки. Но все-таки задавал. Иногда в его взгляде проскальзывала грусть, неуверенность. В минуты любви в нем появилась теперь какая-то ярость, надрыв. Потом он откидывался на спину, и когда Люсиль склонялась над ним, она виделась ему кораблем, уходящим в море, или облаком, плывущим по ветру, – чем-то зыбким, ускользающим. Ему казалось, она и впрямь ускользает, и он говорил, что любит ее, как никогда. Она падала на подушки рядом с ним, закрывала глаза, молчала. Нередко сетуют, что люди стали забывать цену словам. Но часто они забывают и то, как много безумства и абсурда может заключать молчание. В ее памяти пролетали обрывки детских воспоминаний, вереницей проплывали давно забытые лица ее мужчин и среди них замыкавшее галерею лицо Шарля. Она видела то галстук Антуана на ковре в Дианиной комнате, то крону дерева – в Пре-Кателан. В пору счастья из этих осколков в ее воображении складывалась мозаика, которую она звала «своей жизнью». Теперь выходило лишь бесформенное крошево. Антуан прав: непонятно, к чему они идут, что с ними будет. Их кровать – еще недавно чудесный корабль, уносивший в прекрасную даль, – вдруг оказалась хлипким плотом, бессмысленной игрушкой волн. Ставшая такой родной комната превратилась в нелепую декорацию. Антуан слишком много говорил о будущем, потому-то у них его и не будет.

Однажды в январе Люсиль проснулась от тошноты. Антуан уже ушел на работу. Теперь он часто уходил, не разбудив ее. Он вообще стал обращаться с ней подчеркнуто бережно, как с больной. Она пошла в ванную, там ее вырвало. На маленькой батарее сушились чулки – последняя целая пара. Глядя на них, Люсиль почему-то подумала, что комната не многим больше ванной. И вообще нельзя этого делать – оставлять ребенка.

От проданного колье у нее оставалось сорок тысяч, она была беременна. Долго она боролась с жизнью, и наконец та настигла ее, зажала в угол. Безответственность наказуема. Так учат книги, так считают люди вроде ее попутчиков в метро, только не она. Антуан любит ее, а значит, только от нее зависит, как он воспримет ее беременность. Если сказать: «У меня прекрасная новость», – он обрадуется. Но она не имеет на это права. Ребенок лишит ее последней свободы, счастья он ей не принесет. И еще. Она не оправдала любви Антуана, сама довела их отношения до той черты, когда любая мелкая неприятность превращается в испытание. Она любит Антуана или слишком сильно, или слишком мало, но ребенка она не хочет. Она хочет только Антуана – счастливого, светловолосого, золотоглазого Антуана, свободного в любой момент ее покинуть. Хотя бы в одном она честна до конца – не желая брать на себя никакой ответственности, она по крайней мере не пытается переложить ее на чужие плечи. Не время мечтать о трехлетнем карапузе Антуане, играющем в песочек, или об Антуане-папе, со строгим лицом листающем дневник сына. Надо трезво взглянуть на вещи: сопоставить размер комнаты и детской кроватки, жалованье Антуана и зарплату няни. Немыслимо. Многие женщины смогли бы ко всему этому приспособиться, но Люсиль не из их числа. Когда Антуан пришел с работы, Люсиль сказала о своей неприятности. Слегка побледнев, он обнял ее, тихо и нежно спросил: