Антуан повернул голову и открыл глаза. Взгляд у него был как у новорожденного младенца. Многие мужчины первый миг после пробуждения смотрят на мир вот с таким младенческим удивлением. Теперь его тяжелая и теплая со сна голова покоилась на плече Люсили, большие ступни торчали из-под скомканных простыней. Он вздохнул и что-то жалобно простонал.

– А у тебя по утрам глаза совсем-совсем желтые, – сказала она, – прямо как пиво.

– Тоже мне, нашла поэтический образ.

Он взял ее за подбородок и повернул лицом к свету.

– А у тебя почти синие.

– Нет, – возразила она, – серые. Серо-зеленые.

– Хвастунья.

Как были нагишом, они сидели на кровати. Он пристально смотрел ей в лицо. Оба улыбались. У него были широкие плечи. Она выскользнула из его объятий и прижалась щекой к груди. Сердце его колотилось почти так же сильно, как у нее.

– Как сильно бьется. Это что, от усталости?

– Нет, – ответил Антуан, – это шамада.[2]

– А что такое шамада?

– Посмотришь в словаре. Сейчас неохота объяснять.

Он нежно опрокинул ее на спину. На улице уже было совсем светло.

В полдень Антуан позвонил в свое издательство и сказал, что у него поднялась температура, однако после обеда он придет.

– Все это сплошное мальчишество, но мне нельзя потерять место. Приходится думать о хлебе насущном.

– Тебе хорошо платят? – небрежно поинтересовалась Люсиль.

– Нет, гроши, – ответил он тем же тоном. – По-твоему, это важно?

Люсиль засмеялась:

– Нет, просто, по-моему, легче жить, когда много денег.

Взгляд Антуана удивил ее.

– Почему ты спросил?

– Потому что хочу, чтобы мы жили вместе. Значит, я должен обеспечивать тебя.

– Прости, – поспешно прервала она, – но я сама могу себя обеспечить. Я целый год проработала в «Аппеле», пока газета не закрылась. Это было даже забавно, только у всех там такой деловой и озабоченный вид, что…

Антуан перебил:

– Ты все слышала. Я хочу, чтобы мы или жили вместе, или больше не встречались. Я живу в этой квартире, мало зарабатываю. Я не смогу обеспечить тебе ту жизнь, что ты ведешь сейчас. Ты слушаешь?

– А как же Шарль? – слабым голосом возразила она.

– Или я, или он. Он ведь на днях возвращается. Так вот: либо ты переезжаешь ко мне, либо мы больше не увидимся. Все.

Он встал и ушел в ванную. Люсиль грызла ногти. Ей никак не удавалось сосредоточиться. В голове крутилась одна и та же мысль: «Так я и знала. Это должно было случиться. Как с мужчинами тяжело!» Через два дня надо принять решение. Решение! Само это слово бросало ее в дрожь.

Аэропорт Орли заливал холодный солнечный свет. Он отражался в стеклах, в серебристых спинах самолетов, разбивался на тысячи мелких осколков в лужах на посадочной полосе, слепил глаза. Рейс Шарля опаздывал на два часа, и Люсиль, вне себя от тревоги, нервно прохаживалась по залу ожидания. Если с Шарлем что-то случится, она не перенесет, это будет ее вина – она отказалась поехать с ним, изменяла ему. Решительное и печальное выражение лица, с каким два часа назад она приехала в аэропорт и которое должно было еще до начала разговора дать Шарлю понять, что что-то неладно, помимо ее воли сменилось на тревожное и нежное. Такой он и увидел ее, выйдя в зал после таможенного досмотра. Издали он послал ей ласковую, успокоительную улыбку, подошел, нежно поцеловал. Краем глаза Люсиль заметила во взгляде какой-то молодой женщины откровенную зависть. Люсиль всегда забывала, что Шарль очень красив. Он слишком любил ее, чтобы она об этом помнила. Он любил ее такой, какая есть, не требовал отчета в поступках, вообще ничего не требовал. Она смотрела на Шарля, и в ней подымалось глухое раздражение против Антуана. Легко ему говорить о выборе, требовать разрыва. Но ведь нельзя же прожить с человеком два года и не привязаться! Она взяла руку Шарля, сжала в своей. У нее было чувство, что он нуждается в защите, – ей и в голову не пришло, что защищать его приходится от нее самой.

– Я очень по вас соскучился, – сказал Шарль. Он улыбнулся, расплатился с носильщиком, кивнул шоферу на свои чемоданы. С житейскими делами, не в пример душевным, он всегда обходился с легкой непринужденностью. Люсиль давно привыкла, что с ним можно ни о чем таком не задумываться. Он отворил ей дверцу машины, обошел вокруг и сел рядом. Потом почти робко взял ее за руку и сказал шоферу «домой» тем радостным тоном, каким говорят люди, радующиеся возвращению. Она почувствовала, что попала в ловушку.

– Не понимаю, отчего вы скучали. Ну что вы во мне нашли?

Голос ее прерывался от отчаяния, но Шарль улыбнулся, усмотрев в ее тоне простое кокетство.

– Я нахожу в вас все, вы прекрасно знаете.

– Я этого не заслуживаю.

– Разве можно говорить о заслугах применительно к чувствам? – возразил он. – Я привез вам из Нью-Йорка очень красивый подарок.

– А какой?

Он не хотел раскрывать секрет, и они ласково препирались до самого дома. Полина приветствовала их возгласами облегчения. Она полагала воздушные путешествия смертельно опасными. Они вместе распаковывали чемоданы Шарля. Он привез ей норковое манто. Мех был светло-серый, под цвет ее глаз, мягкий и шелковистый. Пока она вертелась перед зеркалом, Шарль радовался, как ребенок. Во второй половине дня она позвонила Антуану и сказала, что им надо встретиться, что ей не хватило мужества поговорить с Шарлем.

– До тех пор мы с тобой не увидимся, – отрезал Антуан и бросил трубку. В его голосе прозвучали непривычные нотки.

Они не виделись уже четыре дня, но Люсиль так на него разозлилась, что поначалу даже не ощущала боли. То, что он оборвал разговор, привело ее в бешенство. Люсиль терпеть не могла грубостей. К тому же не сомневалась, что Антуан скоро позвонит сам. Та ночь неразрывно связала их: они слишком далеко зашли по дороге любви. Они сделались двумя жрецами одного культа, и отныне этот культ существовал как бы вне их, независимо от их желания. Умом Антуан мог сердиться на Люсиль, но тела их уже стали вечными союзниками, половинками целого. Тела их теперь уподоблялись двум лошадям, разлученным ссорой хозяев, но уверенным, что скоро вместе ускачут в солнечные долины блаженства. Она и мысли не допускала, что может быть иначе. Она не могла представить, что человек способен сопротивляться своим желаниям, никогда не понимала, ни зачем, ни почему это делается. В этой лицемерной, слезливой Франции она не находила лучшей морали, чем та, которую диктует живая горячая кровь.

Особенно ее злило, что он не дал ей объясниться. Она рассказала бы, что пережила, пока ждала в аэропорту, объяснила бы, что вправду намеревалась порвать. Конечно, ничто не мешало поговорить с Шарлем дома, вечером. Но ей было так трудно решиться на этот разговор, настроить себя на драматическую ноту разрыва, что неудача первой попытки показалась знаком судьбы, дурным предзнаменованием. Когда замышляешь недоброе, легко впадаешь в суеверие. Однако Антуан все не звонил, и она все больше тосковала.

Близилось лето, и приемы начали устраивать на свежем воздухе. Люсиль с Шарлем были приглашены на ужин в Пре-Кателан. Антуан и Диана стояли в центре оживленной компании под деревом. Еще прежде, чем его увидеть, Люсиль услышала его смех. «И он смеется без меня!» – пронеслось у нее в голове, но она уже шагнула к нему, еле сдерживая радость. С озаренным лицом она протянула ему руку. Он холодно поклонился и отвернулся. Утопающий в свежей зелени, ярко освещенный Пре-Кателан вмиг потускнел, сделался мрачным, враждебным. Ей стало невыносимо скучно, все вокруг представилось ничтожным, а собственная жизнь – постылой. Без Антуана, без его золотистых глаз, без его комнатушки, где три раза в неделю она познавала с ним несколько часов истины, этот суматошный и веселый мир превращался в декорацию бездарного художника. Клер Сантре показалась ей безобразной, Джонни – нелепым, Диана – зловещей. Она попятилась.