И хотя «бомбоубежище», как называли квартирку Эйдриен друзья-приятели по Джорджтауну, не украсило бы уже ничто, она радовалась своему пусть убогому, темному и тесному, но все равно жилищу, которое ни с кем не приходилось делить. Главное — дешево, сердито и в меру чисто.
Наконец изможденная пчелка-трудяга оказалась дома, скинула пальто, забросила на диван портфель и тяжело вздохнула. Ее взгляд ненароком упал на пакет из темной оберточной бумаги, что стоял в углу и где по-прежнему находился прах Никки. Эйдриен мысленно упрекнула себя, что до сих пор даже не распаковала останки сестры. Она вынула деревянный ящичек из пакета и достала урну, а после долго ходила с ней по квартире, пытаясь отыскать подходящее место. В итоге «контейнер с прахом», пользуясь терминологией директора похоронного бюро, оказался возле самой двери на книжном шкафу, а последняя представительница семьи сбросила туфли и отправилась на кухню. Здесь на нее с новой силой нахлынуло чувство утраты: на полу у холодильника стояла пустая миска Джека. Хотя четвероногий питомец пробыл у Эйдриен совсем ничего, она успела привязаться к нему и теперь тосковала по рыжей бестии. Понятно, у Рамона псу гораздо лучше. Но и ей тоже было хорошо с этим мохнатым проказником, который не давал задумываться о грустном — например, куда деть прах Никки. Да, обязательно надо устроить какую-нибудь церемонию. Это должно быть что-то личное — только она, сестра, вода и ветер… Но уже не сегодня.
Эйдриен пошла в спальню, надела пижаму и приготовила одежду на утро. Забралась в постель, спряталась под одеялом и пультом включила телевизор — смотреть нечего. Да, после трех чашек настоящего обжаренного кофе в зернах, выпитых при подготовке бумаг к допросу свидетеля, и эспрессо на ужине со Слу так просто не уснешь. На тумбочке у кровати лежала книга — «Ночной поезд» Мартина Амиса. Небольшую тоненькую книжонку Эйдриен читала уже не одну неделю и все не могла закончить — сюжет завязан на суициде: полицейский, друг семьи, пытается докопаться до скрытых мотивов самоубийства женщины. В итоге выясняется, что никакой тайной подоплеки вообще не существует, просто обладательнице прекрасной работы и любящей семьи стало неинтересно жить. Вот такая трагедия.
И опять мысли вернулись к Никки. А каковы были ее мотивы? Это что, из-за тех гнусных выдумок психотерапевта, который намеренно прививал ей чувство вины и недовольства жизнью? Или Никки с чего-то вдруг решила, что она — это уже не она и никогда не будет собой после того случая в Европе, когда все пошло кувырком и в душе что-то надломилось? Или она столкнула в воду обогреватель из-за чего-то другого? Скажем, из-за винтовки в шкафу… Интересно, откуда она взялась и умела ли Никки с ней обращаться? Эйдриен сочла это маловероятным. И вдруг ей пришло в голову, что сестра, убив себя, помешала чему-нибудь более страшному, например… Предположение не замедлило явиться: «Оружие приобретают для того, чтобы убивать. Возможно, даже не одного человека, а много или очень много — как там, в Колорадо, когда погибли дети. А если сестра попросту возненавидела мир, в котором она была так несчастна, и задумала устроить настоящую бойню, но, ужаснувшись своим желаниям, убила себя?»
Эйдриен взяла другую книгу, не обещавшую никаких зверств. Все равно она так устала, что уже не смогла бы заснуть. Попыталась читать, но мысли постоянно возвращались к Никки. А ведь Бонилла был прав: она действительно почти ничего не знает о сестре, не понимает ее мотивов. Уйдя в могилу, Нико так и осталась для нее тайной за семью печатями. А вспоминая, какие между ними складывались отношения в последнее время, Эйдриен вообще стало совестно. Ведь даже в тот вечер, когда Нико умерла, она втайне порадовалась, что та не открывает дверь. Эйдриен предположила, что Никки забыла об их встрече и отошла куда-нибудь. Как же она ошибалась!
На тот момент от дружбы двух сестер остались лишь совместные ужины. Да и то каждый раз они ссорились из-за этих нелепых, извращенных фантазий о сатанистах. Никки ни о чем другом и думать не могла, она все говорила и говорила, как заведенная. В итоге старшая сестра начинала настаивать, что Эйдриен просто прячется от воспоминаний: «Ты не помнишь, потому что не хочешь помнить! Это так типично!» Она ошибалась. Никогда, ни на минуту, Эйдриен не поставила под сомнение правдивость собственных воспоминаний. С ее памятью все в порядке, и она уж точно ни от чего не отказывалась. Перед ее мысленным взором живо представали неизгладимые, абсолютно точные картины прошлого: приемный отец подбрасывает ее на руках; она сидит у него на шее, а он несет ее, придерживая за ноги, и говорит: «Ну, пошли, крошка, только держись крепче». Иногда Эйдриен просила покружить ее, отец брал девочку за руки и кружился вместе с ней, пока у нее в голове не начинало плыть. Порой Дек брал приемную дочь за руки, и она взбиралась ему на грудь, делала кувырок через голову и снова становилась на ноги. В какие только игры они не играли! Эйдриен как наяву слышала тихий грудной голос Марлены, певшую ей колыбельную и укачивавшую в люльке, когда она не могла заснуть: «Тише, малышка, усни».
Неужели эти самые люди в воображении Никки исполняли ритуалы со свечами и снимали на камеру порнографические фильмы о настоящем убийстве? Было бы смешно, если бы не так грустно. И из-за этого, сама того не желая, Эйдриен вновь и вновь прокручивала в уме бесчисленные эпизоды с участием родителей, изучала их придирчивым оком прокурора, задаваясь вопросом: насколько невинен каждый приходящий на память эпизод? Вот Марлена говорит: «Дай поцелую, и все пройдет…» Было ли это… чем-то другим? Или когда Эйдриен скакала «на лошадках» на колене Дека и он пел: «Вот как скачут крошки-леди, иго-иго-го». Невинная игра или нечто большее?
«Да, — отвечала себе Эйдриен. — Обычная игра». И несмотря на то, что девушка старалась быть предубежденной, перебирая в памяти картинки из своего детства, они оставались невинны. Дек и Марлена чисты, а их любовь незапятнанна. Она почти ненавидела сестру за то, что приходится смотреть на детство сквозь призму подозрительности. Это само по себе уже является предательством по отношению к Деку и Марлене, осквернением доброй памяти о них.
Эйдриен откинулась на взбитые подушки и вернулась к книге, но та, увы, уже перестала ее занимать. Поэтому не оставалось ничего другого, как заложить страницу закладкой и улечься спать. Эйдриен щелкнула выключателем и задумалась о родственных отношениях и близости сестер. По аллее тихо прошуршали шины, отсветы фар скользнули вверх по стене и пробежали по потолку.
«Не пора ли наконец выкинуть этого Дюрана из головы? Пусть им занимается полиция!» Гражданский иск, по всей видимости, пустая трата времени. Кем бы ни оказался этот человек на самом деле, он не станет выжидать. Теперь ему в городе делать нечего — не сидеть же, в самом деле, дожидаясь разоблачения. Он, наверное, прямо сейчас вещи упаковывает.
«Упаковывает вещи!» — осенило Эйдриен, и она вскочила, вылезла из кровати и включила свет. Если психиатр уедет, он заберет с собой все: одежду, мебель, бумаги. А среди них и историю болезни Никки. Либо заберет, либо уничтожит, а Эйдриен очень хотела получить этот документ. К тому же, как ближайшая родственница, она имела на подобную информацию полное право. Что же делать? Если позвонить Дюрану, попросить историю болезни или послать письменный запрос, у него будет предостаточно времени, чтобы подчистить документ и отдать его в безупречном виде. Оставалось одно: навестить негодяя лично и попросить документ тут же, в его кабинете, не дав найти причины для отказа. Через минуту неплохо подкованная в юриспруденции специалистка придумала и повод для визита.
Эйдриен вылезла из постели, вытащила из портфеля свой фирменный ежедневник «Филофакс», нашла телефон Дюрана и набрала номер. Часы на ночном столике показывали 0.15, и она немало удивилась, когда психиатр поднял трубку после первого же гудка.
— Алло?
«Дурацкая идея, — подумала Эйдриен. — Смахивает на хулиганство».
