— Мама! мама! ты здесь… а мы искали тебя в столовой…

— Я думал, что ты спряталась, как вчера, за портьеру.

— Нет, это я думала!.. и первая тебе сказала, да!

И двое детей, семи и пяти лет, разрумяненные морозным воздухом, одетые в одинаковые щегольские пуховые шубки, делавшие их похожими на маленьких эскимосов, проворно вбежали в комнату, держа каждый по красному воздушному шару в руке.

— Это откуда? — спросила Елена Александровна, одной рукой притягивая к себе прелестного хрупкого темноглазого ребенка, до смешного похожего на нее, a другую протягивая толстенькой семилетней румяной Лидочке, так и пышущей здоровьем и веселостью.

— C'est monsieur, qui leur a achete. Nous avons rencontre monsieur sur le quai, madame![2] — поспешила пояснить пожилая француженка, вошедшая в комнату вслед за детьми.

— Да, да, это папа! — подхватила Лидочка, поблескивая светлыми, ярко разгоревшимися глазками. — Мы встретили папу на набережной с каким-то господином, толстым, толстым…

— Parle donc francais![3] — круто оборвала Елена Александровна речь девочки, с неудовольствием замечая, что Лидочка скорее похожа на маленькую крестьяночку, нежели на ребенка хорошей семьи.

— Oui, maman,[4] - сразу как бы осеклась девочка и стала при помощи m-lle Люси и горничной стягивать с себя шубу и гамаши.

Гуля без церемонии вскарабкался, как был, одетый, на колени матери и, гладя ее раскрасневшиеся щеки, целовал ее нос, губы, глаза и брови, приговаривая тихим шепотом, чтобы не быть услышанным гувернанткой и Дашей.

— A ты опять плакала? Да, плакала… плакала, маленькая…

Он в минуты особенной ласки всегда называл так мать.

— Полно, Гуля! что ты сочиняешь: просто у мамы глазки болят, — попробовала успокоить Елена Александровна мальчика, a непокорные слезы так и застилали глаза, рискуя вылиться ежеминутно.

Ей стало, однако, как-то теплее на сердце от этой бесхитростной ласки ее любимца.

«Какой он чуткий, ангелочек мой, капелька моя! — мысленно награждала она ласковыми именами своего мальчика. — Ведь вот Лидочка не заметила, что глаза наплаканы, a этот! о, ангелок мой маленький!..»

И она прижала сына к себе и стала осторожно стягивать с его несколько кривых ножек теплую обувь.

Гуля подставлял ножки матери и говорил, не умолкая и не спуская с ее милого, изнуренного лица своих темных и прелестных, недетски серьезных глазок.

— Не плачь, маленькая… Будешь плакать, заболеешь… Придет доктор и лекарство пропишет… горь-ко-е… Ты плачешь, что Лидочка с папой не едут с нами в Ниццу?.. Так, ведь, им и в деревне хорошо будет… там сад… река… малина! а потом мы приедем им апельсинов привезем. Много.

— И миндалю! — подхватила Лидочка и, подпрыгнув на одной ножке, завертелась волчком по комнате.

— И миндалю! — серьезным тоном подтвердил маленький человечек и потом добавил совсем уже шепотом, припав губами к самому уху матери: — Не плачь же, маленькая, слышишь? а я тебе подарю мой шар… Нам папа купил по шару на набережной у мужика… Встретил нас и купил, один Лидочке, другой мне. На, возьми мой, маленькая, я тебе его дарю, мне не нужно.

И он совал в руки матери комочек ниток, на котором держался большой красный шар.

— Нет, нет, у меня возьми, мамочка, — подскочила Лидочка, окончательно забывая о том, что следует говорить по-французски. — Мой лучше, на!

Елена Александровна поцеловала обоих и отослала в детскую играть.

Лидочка побежала вперед, подскакивая на ходу по своему обыкновению. На пороге она оглянулась и поманила брата, медленно слезавшего с колен матери.

— Лида, пойди сюда! — позвала ее Елена Александровна.

— Что, мамочка? — и девочка быстро и незаметно дернула оборку платья.

Она уже привыкла, что мать ее зовет только для того, чтобы поправить костюмчик и волосы или же пожурить слегка за какую-нибудь детскую провинность, и потому стояла теперь в нерешительности, переминаясь с ноги на ногу, и, не мигая, глядела на мать.

— Послушай, Лидочка, — начала Елена Александровна, — ты будешь умницей во все время моего отсутствия?

— Да, мама.

— Будешь слушаться m-lle Люси?

— Да, мама.

— Не будешь скучать без меня и Гули?

Лидочка подумала немного и потом, тряхнув головою, ответила, краснея под пристальным острым взглядом матери:

— Мы будем часто писать вам с папой, а потом вы приедете…

— А что же ты будешь делать без нас в деревне?

— О, многое! — воскликнула Лидочка и сразу оживилась. — Буду работать в цветнике, полоть гряды, даже в поле буду убирать сено с бабами… Папа сказал, что можно, — поторопилась она прибавить и смущенно покосилась на мать.

Но Елена Александровна слушала с ласковой ободряющей улыбкой, и при виде этой улыбки Лидочка подхватила с новым запасом оживления:

— А потом еще папа обещал подарить мне маленький велосипед, настоящий, как у него, двухколесный, и мы будем с ним вместе кататься по саду… Это будет очень весело!

— Нет, она бессердечная какая-то, эта девочка! — с неудовольствием заметила про себя Елена Александровна. — И совсем не любит меня. Веселиться думает без матери.

И резко оборвав Лидочку, отослала ее играть.

Самовар докипает на столе, заканчивая свою монотонную песенку.

Гуля сидит на своем высоком детском стуле и лениво потягивает подслащенное молоко из граненого стаканчика.

Елена Александровна, еще более осунувшаяся и побледневшая в последние дни, сидит подле сына и от времени до времени машинальным движением руки проводит по его пышным пепельным локонам.

Гуле хочется спать, у него давно слипаются глазки, но он болтает без умолку какую-то милую детскую чепуху…

Лидочки нет с ними… Лидочка больна… Утром, вернувшись с гулянья, она жаловалась на боль в горле. Ей сделали компресс и положили в кроватку. К вечеру начался жар… Их домашний доктор, лечивший постоянно обоих детей от всяких немощей, осмотрел девочку и, отозвав Елену Александровну в сторону, шепотом заявил, что у Лидочки начинается корь и что надо отделить Гулю.

Корь — обыкновенная болезнь в детском возрасте…

Лидочка — здоровая, крепкая по натуре девочка, и Елена Александровна не только не испугалась за дочь, но и подосадовала в душе на ее болезнь, помешавшую им выехать на другой день за границу.

Все готово… все уложено, закрыто и забито — билеты на места в спальном вагоне взяты, и вдруг… эта противная, ненужная корь. Чего доброго, еще, не дай Бог, заразится Гуля. Правда, она не ходит туда, в детскую, и сдала Лидочку на полное попечение мисс Люси и Марфушки, Дашиной помощницы.

Добрая француженка, любившая детей, как своих собственных, взялась выходить девочку, и Елена Александровна вполне спокойна за дочь… И Марфуша прекрасная сиделка и просто обожает Лидочку. К тому же у девочки довольно легкий случай заболевания, и она, Елена Александровна, разговаривает с нею через маленькое окошечко, выходящее в коридор из детской, Лидочка сидит на постели и улыбается веселой и здоровой улыбкой. Да и температура у нее невысокая: всего 37,5. Успокоив самое себя этими доводами, Елена Александровна уделяет теперь все свое внимание сыну…

— Пора спать, Гуля, — говорит она и, взяв его на руки, осторожно несет к себе в спальню.

Гуля в восторге. Во-первых, его уложит сегодня не Люси, а мама, сама мама, его «маленькая», которую он обожает и с которой будет спать на широкой маминой постели, пахнущей майским ландышем, а во-вторых, благодаря этой кори, которая представляется Гуле не иначе, как сморщенной старушкой с очками на носу, они с мамой не уедут до тех пор, пока не поправится Лидочка. Правда, он любит папу и Лидочку гораздо меньше, нежели маму, но и они очень дороги его маленькому сердечку, и ему бесконечно жаль расставаться с ними.