Ярко улыбается апрельское солнышко в громадные окна детской.

Слабенькая, худенькая Лидочка, остриженная под гребенку, сидит посреди ковра на маленьком детском стуле с любимой куклой Алькой на коленях. Гуля, вооруженный палками от комнатного крокета, изображает собою гребца и капитана в одно и то же время.

— Ну, скорее, — важно говорит ему Лидочка, — торопитесь грести, мой милый, так мы никогда не доедем!

Но Гуле уже не до весел — он стоит, открыв ротик, посреди ковра и к чему-то прислушивается.

— Что ты? — спрашивает Лидочка, и вдруг алая краска заливает ее бледные щечки. — Это — она! Непременно она! Я знаю ее шелест! — лепечет она с радостным восторгом.

Да, это она! Их мама.

С легкостью девочки вбегает она в комнату, охватывает обоих детей разом и валится вместе с ними на ковер с криком, визгом и смехом…

— Что ты делаешь, маленькая? — с неподдельным ужасом восклицает Гуля. — Ты прошла по морю… и замочила ноги. Ведь мы ехали в Ниццу…

— Только «по-нарочному», — подтверждает Лидочка, и оба виснут на шее матери.

А в спальной барыни краснощекая Даша распаковывает сундуки и корзины, и уложив в них Лидочкины вещи и игрушки, снова запаковывает их.

Лидочка едет с мамой и Гулей. Папа будет навещать их в летние месяцы, иначе он не может — у него служба… Лидочка счастлива, а Елена Александровна еще счастливее дочки…

Она поняла, как крепко любит свою маму ее девочка и ни за что не расстанется с нею…

Синичка

Синие тучки - i_031.jpg
I.

Там, где высокий желтый забор примыкает к серому сараю, где растут лопухи и крапива и бегают крысы, где летают выпуклые и глянцевитые майские жуки, черные, как вишни, — там живет «Синичка».

Никто не помнит и не знает, когда и откуда появилась «Синичка».

Она вылезла в один прекрасный весенний день из закоптелой дворницкой и поселилась в углу между лопухами и крапивой. Знали, впрочем, одно, что толстая и круглолицая дворничиха Агафья приютила чумазую, грязную, вечно бессмысленно улыбающуюся «Синичку» и заботилась о ней ровно столько, сколько это ей, Агафье, казалось нужным.

О маленькой, тщедушной и одинокой «Синичке» позабывали днем, когда каждый был занят своим делом, и вспоминали вечером, когда из царства «Синички» лилась песня, жалобная и протяжная, вызывающая на глаза невольные слезы.

— Невелика птичка-синичка, а как поет, — сострил про нее как-то старший дворник из серого дома и, слушая жалобно-тоскливую песню «Синички», умилялся душой и вспоминал почему-то давно забытую деревню, родной лес, куда он бегал в детстве по ягоды, и золотистые поля кругом деревни…

А «Синичка» пела себе да пела, нимало не заботясь о том впечатлении, которое производила ее песенка на людей.

«Синичка» была лишена ума. Она ничего не смыслила, не понимала. Таких людей называют идиотами.

Ее черные красивые глаза ничего не выражали. В них была какая-то пустота.

Впрочем, глаза эти загорались злобно, когда в ее «царство» забирались люди с целью подразнить ее. Тогда она сжимала свои грязные кулачонки или царапала землю ногтями, и все ее лицо делалось тогда страшным и дико красивым.

Потом гнев ее проходил, так же быстро, как и появлялся, и она снова пела свою песенку, греясь и нежась, как котенок на солнце.

Зимою «Синичка» исчезала из своего «царства», испуганная стужей и снегом, особенно снегом, которого она очень боялась.

Белая пелена его, ровно устилавшая двор и угол между сараем и забором, пугала ее. И она скрывалась в дворницкую и пряталась на лежанке, где и проводила целую зиму.

Но когда снова расцветали белые подснежники на зеленеющем дерне земляного погреба, с первыми лучами весеннего солнышка, «Синичка» опять выползла из дворницкой и поселилась в своем углу, среди больших листьев лопуха и жгучей крапивы. И пела, снова пела жалобно и протяжно.

— Ишь, разливается! — говорили о ней подвальные жильцы серого дома. — Тоже, подумаешь, создание Божеское…

И они торопились пройти мимо, как бы боясь при виде оборванной, обездоленной идиотки подчиниться чувству жалости, от которого так болит сердце…

— Ладно, и своего горя довольно!.. Что ее жалеть, сыта, обута и слава Богу! А что несмыслящая — так это и лучше для нее…

Никто поэтому не заглядывал в далекий угол двора, заросший лопухами и крапивой, где ютилась со своей песней и странными глазами маленькая, красивая, обиженная судьбою идиотка.

II.

В сером доме случилось событие.

В один ясный весенний полдень во двор серого дома въехали два фургона. В одном была нагружена мебель, а в другом — такие диковинные вещи, о которых бедные темные люди, жильцы серого дома, не имели ни малейшего понятия. Из последнего фургона осторожно вынимали какие-то папки и картины, и в рамах и без рам, и высокие треугольники на ножках, и какие-то ящики с едким и острым запахом красок. Следом за ними появились человеческие фигуры, гипсовые руки, ноги, и опять папки и картины, картины и папки, без числа и счета.

И все это бережно, как драгоценность, неслось в 3-й этаж, откуда так чудесно было видно голубое небо и деревья соседнего сада, покрытые первою весеннею зеленью.

И вот бледный, высокий, красивый человек с добрыми серыми глазами, в бархатной куртке выглянул из окна 3-го этажа и заторопил извозчиков с разборкою фургонов.

А внизу пела и заливалась «Синичка», потому что она всегда пела, когда бегали и суетились люди вокруг нее. Песня ее не оборвалась и тогда даже, когда бледный человек в бархатной куртке неожиданно появился перед нею в ее углу.

— Кто ты, девочка? — спросил он, удивленно всматриваясь в крошечную фигурку, полуприкрытую разросшимися вдоль забора лопухами.

Она не удивилась, не оборвала песни, только взглянула на него своими странными глазами, в которых не было ни ума, ни мысли. Художник — так как бледный человек в бархатной куртке был художник — вздрогнул и отступил от «Синички».

Какая-то внезапная мысль промелькнула в его голове.

Он не отрывал уже взора от глаз «Синички» и сказал ей, насколько умел, ласково и кротко:

— Пойдем со мною в мою мастерскую!

Но она не поняла его и только все пела и пела, протяжно и печально, свою однообразную песенку, под звуки которой невольно хотелось плакать.

Он порылся немного в кармане своей бархатной куртки и, вынув оттуда конфетку, протянул ей со словами:

— Я тебе дам еще много конфект, если ты пойдешь за мною в мою мастерскую…

Тут она улыбнулась ему, потому что любила конфекты и сласти, и оборвав свою песню, пошла в дом вместе с художником.

Он привел ее в мастерскую, из окна которой виднелись голубое небо и зеленые деревья, где было много прекрасных картин, и, усадив Синичку в кресло, стал рисовать ее…

III.

Сначала дело не клеилось…

Он никак не мог растолковать, чтобы она не двигалась и сидела смирно…

Она грызла конфекты и смотрела на него своими странными глазами, поразившими его с первого взгляда.

А художник работал быстро, не отрываясь.

Это была большая картина, которую он задумал, а задумал он нарисовать смуглое лицо… спутанные кудри, поющие губы и пустые ясные спокойные глаза.

И все…

«И эта картина назовется: Счастье». Маленькая идиотка всем своим видом подходит к такой картине.

Глядя в пустые странные глаза «Синички», в ее невинное, счастливое лицо без единой мысли и выражения, художник был уверен, что она очень счастлива, потому что не видит горя в жизни.

Каждое утро теперь он приходил за «Синичкой» в ее уголок и уводил ее к себе в мастерскую.

Он давал ей сласти и показывал, как надо сидеть, чтобы ее было удобно рисовать.

Теперь заинтересованная «Синичка» притихла и сидела смирно, как мышка, внимательно всматриваясь в быстро подвигавшуюся работу художника.