— Но это же с ума сойти! — воскликнул вдруг Локруст. — Живой, настоящий эльф в моих руках!

— В моих руках, — холодно поправила его Агнес. — Во-первых, не забывай об этом.

— Да, мадемуазель.

— Во-вторых… — она помолчала, взвешивая, — ты ничего ему не скажешь. Ему незачем об этом знать. Ты слышишь меня?

— Да, мадемуазель.

Он был само смирение, но Агнес почему-то ему не слишком поверила.

— Ваш муж, мадемуазель, будет счастливым человеком.

— Это еще почему?

— Вы станете принимать за него верные решения. Мадемуазель, рано или поздно Марк или вспомнит все сам, или нам придется рассказать ему, чтобы он мог использовать знание для самозащиты. Церковь пронизывает здесь все! — Он обвел руками вокруг себя. — Видали вы ландскнехта, которому серебро руки жжет? Но даже если он устойчив к серебру, как может человек за всю жизнь ни разу не ступить на освященную землю, не принять причастия, не войти в храм, если не будет знать, где именно ему грозит беда? Да он… жениться не сможет! Хотя, — он криво усмехнулся, — кажется, именно это ему не грозит.

— А… почему? — против воли заинтересовалась Агнес.

— Ну хотя бы потому, что вы с ним принадлежите к разным, биологически враждебным видам.

— Это как кошка с собакой, да?

— Вроде того.

— Ну вот пусть он об этом и не знает! — торжествующе заключила Агнес.

Локруст поставил локти на стол, подпер руками голову и поглядел на нее с жалостью.

— Мне больно вас огорчать, но скорее всего у Марка иные механизмы привязанностей. И потом… Счастье брака — в детях. У вас с ним никогда их не будет. Вы это понимаете?

Он остановил ее на всем скаку. Агнес вспыхнула как заря.

— Кто вообще сказал, будто я бы хотела…

— Ваши глаза, мадемуазель.

Она передернула плечами, словно внезапно озябла.

— Но даже если бы и так, — очень мягко продолжал Локруст, — боюсь, у вас все равно ничего бы не получилось. Легенды говорят, будто бы они не знали физической любви.

— То есть как? Не могли… или не хотели?

— Может, и могли, а некоторые, наверное, и хотели, но уж больно кичились своею возвышенностью. Что породило уйму насмешек уже в позднейшие времена, однако я не знаю никого, кто достаточно умно пошутил бы на эту тему.

— То есть, если Марк упорно делает вид, будто не понимает… некоторых вещей…

— То он их в самом деле не понимает. Вас не удовлетворило бы то, что он смог бы вам предложить.

— А как же они тогда… ну, размножались?

— In vitro, — невозмутимо объяснил Локруст. — Их дети обходились им слишком дорого. Но… как я могу вам ответить? Ведь я знаю только старую легенду, смысл которой темен.

— Господи, вот бред-то! — вспылила Агнес… и сникла. — Но все равно, Локруст… не говори ему пока ничего. Может, он как-нибудь приучится… я имею в виду, жить с церковью в ладу, конечно. Ведь он привыкнет, правда?

— О чем это вы не хотите мне говорить?

Они оба вскинулись. Они почему-то совсем забыли как о его присутствии, так и о способности просыпаться мгновенно.

— Как давно вы не спите, Марк? — Этот вопрос показался ей самым животрепещущим.

— Около минуты, может быть, — коротко ответил он. — Но я…

— Вам снилось что-нибудь… по заданной теме?

— Сон с падением. От него я, собственно, и проснулся. Скажите же…

— Нет, — вмешался Локруст, спасая Агнес, которая, совершенно очевидно, была не в состоянии противостоять малейшему нажиму со стороны Марка. Кем бы он там ни был, разговаривать с женщинами он явно умел. — Это вы нам скажите. Ведь это мы хотим вам помочь.

— А разве вы помогаете?

Агнес затаила дыхание.

— Все неправильно, — задыхаясь, горячо сказал Марк. — Неверно. Грязно, неразумно, жестоко. Ни света, ни цвета, ни пространства, ни воздуха, ни воли, ни жизни! Каждый карабкается другому на плечи.

— Не все! — пискнула Агнес. — Некоторые поступают очень даже красиво и благородно.

— А прочие восхищаются ими в голос, тогда как это — норма. Почему?

— Так устроен мир.

— Почему же я не так устроен?

— Потому, — отважилась Агнес, ловя на себе одобрительный взгляд Локруста, — что вы не такой, как все. Слушайте…

Она старалась не смотреть в сторону чернокнижника, чтобы не видеть, как иронически он улыбается, пока она осторожно обходит деликатную тему.

Молодой студент Вальтер Дитерихс перебирался из Гейдельберга в университеты на Остров. Поземка бежала впереди него по укатанной дороге, настроение было хорошим, ноги сами несли его вперед, и он посвистывал себе под нос, весело поглядывая окрест.

Скованный морозом и покрытый кружевным инеем лес высился по обе стороны, дорога сама стелилась под ноги и разматывалась вперед. Ему нравилась такая жизнь. Нет, не то чтобы он был фанатиком идеи, вроде Цельса или Галена, и, правду сказать, испытывал глубокое равнодушие к тайнам мавританских искусников-целителей, во всеуслышание гордо заявляя, что специализируется в толковании божественного. Пусть другие, кому это по вкусу, копошатся с немощами грязного человеческого стада! Он же всей душой любил свою волю и ту свободу передвижения по миру, какую ему позволял его образ жизни. Природа наделила его даром краснобайства, а этот талант в большинстве случаев заменяет все прочие достоинства. Уделив каждому из европейских центров учености некую толику своего внимания и жизни, он не был расположен продолжать делать это и впредь. Страсть его была в процессе, а не в достижении конечной цели. Ему глубоко льстило почтение невежд, и как результат этого — дармовая еда и выпивка в каждом трактире. Дармовая потому, что заплатить байками он не считал за труд. Он держал себя с ними как существо высшее, и в большинстве случаев этого оказывалось достаточно. Иногда, правда, смерды просили его излечить те да эти свои вонючие болячки, полагая по неразумию, что мудрый человек сведущ во всем. Когда особенно припирало, Вальтер Дитерихс тут же, на чистом адреналине, изобретал из подручных средств какое-нибудь «чудодейственное» снадобье и старался не задерживаться на месте настолько долго, чтобы проверить его в действии. Пока ему везло: еще ни разу ему не пришлось держать ответ за свои «опыты».

В радужных мечтах о своем будущем он собирался осесть в замке какого-нибудь вельможи, в должности «мудреца», толковать ему расположение светил и занимать ученой беседой. В частности, он много доброго слышал о герцоге д’Орбуа и предполагал попытать счастья при его дворе. Он же все-таки не какой-нибудь доморощенный колдун, у него в ранце пергамент с печатью Гейдельберга. Если бы повезло с щедрым герцогом, не пришлось бы по зимней непогоде перебираться через пролив в Британию.

Мысль о ранце повлекла за собой другую, а именно — о глиняной фляге, что призывно побулькивала там на каждом шагу. Несмотря на легкий размашистый шаг, мороз таки доставал Вальтера под его заплатанным шерстяным балахоном, щипал щеки, и ему даже пришлось опустить наушники шапочки. Сверху сыпался искристый мелкий снежок. Привычным движением, не спуская ранца с плеч, Вальтер закинул руку за спину, дернул тесемку, вынул бутылку на свет, откупорил ее и согрелся, после чего всю процедуру повторил в обратном порядке и передернул тощими плечами. Но не потому, что замерз. Просто вспомнил, при каких тягостных обстоятельствах досталось ему сие неоднократно испытанное чудодейственное снадобье, а также почему он пустился в путь в эту не слишком подходящую для путешествий пору.

Дело в том, что он совсем уже обосновался на зиму в одной придорожной корчме, которую содержала пригожая вдовушка. В жизни не столовался на таких харчах! Однако теперь эти воспоминания вызывали одно содрогание. Кров и стол ему приходилось отрабатывать ночи напролет. Кто бы подумал, какие у нее аппетиты! Неделю он цвел, потом начал чахнуть, а поскольку отпускать его по доброй воле вдова не собиралась, то пришлось ему, улучив минутку, побросать в ранец то съестное, что под руку попалось, вылезти в окно и огородами, пригибаясь, красться к околице, а там — давай бог ноги! Сказать по правде, ее ничуть не восхищало его красноречие.