Эти сказки появились на свет следующим образом. Написав одну из них для прелестного мальчика, во что бы то ни стало требовавшего от меня «хорошенькой сказочки», мне вздумалось написать еще несколько сказок для моих племянников. В то время я грустил и даже немного был болен, вследствие этого моя мысль находилась в состоянии полнейшей инерции, что меня сильно раздражало. Трудно будет вообразить моим читателям, как я обрадовался, почувствовав, что в моей фантазии зарождается целый мир чудес, полный фей, волшебников, царей, цариц, людоедов и чародейств, служащих первой художественной пищей нашим детским умам. Я прожил несколько недель, всецело окунувшись в этот чудесный фантастический мир, вполне наивно увлекаясь им, и, не думая ни о чем другом. Я никогда не воображал, чтобы это могло случиться с человеком вполне убежденным, что на самом деле только одна действительность есть настоящее поприще искусства. Если бы какой-нибудь докучливый человек явился ко мне в то время, чтобы поговорить со мной о серьезных и важных делах, я бы без сомнения ответил ему, что я занят теперь делом гораздо более серьезным и важным: я думал о Змейке, находившейся в смертельной опасности, о Царе, решившемся подвергнуть себя в третий раз испытанию пробыть семь лет под дождем и под палящими лучами солнца, чтобы получить руку любой девушки.

Не менее серьезно был я занят тем приговором над моими сказками, какой будет произнесен моей маленькой публикой, шумно врывавшейся в мой кабинет раза по два или по три в день, чтобы узнать, когда же наконец будет окончена новая сказка. Эти милые дети, с нетерпением усаживавшиеся вокруг меня, тотчас по окончании мной каждой сказки, разом смолкавшие и превращавшиеся в слух и зрение, лишь только я начинал: «Жили были…» — сильно смущали мое авторское самолюбие.

Немногие авторы, спрятавшись за кулисы, в ожидании суда публики, трусили так, как я при виде всех этих живых и умных глазок, словно впивавшихся в мои губы в то время, как я старался говорить с ними простым, ясным и драматичным языком, который и есть по моему мнению, самая лучшая, естественная и художественная форма сказок. Мне казалось не лишним сказать все это моим благосклонным читателям на тот случай, если им вздумается судить об этом томике не только как о книге предназначенной для детей, но и с точки зрения художественной. Моя попытка имеет извинение в вызвавших ее обстоятельствах. Не будь их, мне не пришло бы в голову взяться за эту в высшей степени произвольную и примитивную форму искусства, столь противоположную искусству нашего времени. Увидев мои сказки напечатанными, я почувствовал некоторое угрызение совести: мне казалось, что я положительно сделал дурное дело, посвятив публику в эту чудную галлюцинацию, длившуюся в продолжении нескольких недель, о которых я не могу вспомнить без волнения и без сожаления, что они миновали.

Поделом мне будет, если феи, прилетавшие в мой кабинет в то время, когда январское солнце согревало его своими теплыми лучами, воробушки доверчиво стучали носиками в запертые окна, а мои дорогие малютки не смели даже дохнуть, чувствуя присутствие дивных богинь, — поделом мне будет, говорю я, если мои феи разлетятся, предоставив мою книгу строгому суду публики.

Луиджи Капуана

Они были очень бедны, но кое-как перебивались, зарабатывая деньги печением уже приготовленных хлебов.

Головешечка, так звали дочку, хлопотала и бегала с утра до ночи.

— Эй, грейте воду! Эй, месите тесто! — кричала она рано утром, пробегая по улицам.

Потом, с лотком под мышкою и с корзиной на голове, ходила она по домам и собирала приготовленные для печения хлебы и булки. А когда хлебы были уже испечены, то она снова бегала взад и вперед, но уже с корзиной за плечами, и разносила хлебы и булки давальцам; словом, не отдыхала ни минуты во весь день, но все же была постоянно весела и довольна.

Волосы ее были всегда растрепаны, ноги грязны и босы; одевалась она в драное тряпье и грязна была, словно кучка золы, а между тем смех ее раздавался с одного конца улицы до другого.

— Ну, опять закудахтала наша Головешечка, — говорили соседки.

После вечерни пекарки запирались в своем доме и никогда не высовывали даже и кончика носа. Пусть бы еще зимой, но ведь это бывало и летом, когда соседи наслаждались вечерней прохладой и лунным светом.

— Боже, как они глупы, что сидят, закупорившись в доме, при свете потухающих угольев в печи, когда на дворе так хорошо и прохладно, — говорили соседки, которые никак не могли понять, почему они сидели взаперти.

— Эй, пекарки, выходите-ка на воздух, да на прохладу! — кричали соседки.

— У нас в доме прохладнее, — отвечала им мать из-за двери.

— Эге, да тут дело нечисто! — подумали соседки и начали подсматривать и подслушивать у двери.

И в самом деле, сквозь замочную щель виднелось ослепительное сияние и время от времени слышно было, как мать говорила:

— Красное солнышко, красное солнышко, будешь царицей по Божьей волюшке, а Головешечка только кудахтала.

Наконец весть об этом дошла до ушей царя. Царь разгневался и велел позвать пекарок.

— Старая ведьма! Если ты будешь продолжать говорить такие вещи, то я прикажу бросить в темницу и тебя, и твою Головешечку! — сказал царь старухе.

— Ваше Величество! Это все неправда, соседки все лгут, — ответила та, а Головешечка между тем продолжала смеяться, даже и в присутствии царя, и царь велел посадить их обеих в тюрьму.

Но вечером тюремщик увидал большое ослепительное сияние, светившееся сквозь дверные щели их скверной каморки, и услыхал, как старуха повторяла время от времени:

— Красное солнышко, красное солнышко, будешь царицей по Божьей волюшке.

Тюремщик, конечно, пошел к царю и все ему передал.

Царь разгневался еще пуще.

— Так, так-то она! Пусть же их посадят в темницу осужденных на смерть, в ту, что под землею! — грозно воскликнул он.

И тюремщики сейчас же перевели мать и дочь в подземную тюрьму. Это была каморка без воздуха, без света, куда со всех сторон просачивалась сырость и где было очень холодно.

Но ночью, даже в подземной тюрьме, снова появилось ослепительное сияние и послышались слова старухи:

— Красное солнышко, красное солнышко, будешь царицей по Божьей волюшке.

Тюремщик снова пошел к царю и снова доложил ему обо всем им виденном и слышанном.

Царь на этот раз был так изумлен, что созвал государственный совет. Одни советники говорили, что пекаркам следует отрубить головы, другие же уверяли, что они помешаны и что их следует отпустить на волю.

— Да и в самом деле, что же дурного было в словах этой женщины?

— Будешь царицей по Божьей волюшке. — Какая в том беда?

— Если бы Бог захотел, чтобы Головешечка стала царицей, то даже и Его Величеству не удалось бы тому помешать.

— Это правда! — сказал царь и приказал выпустить обеих из тюрьмы.

Пекарки опять принялись за свое скромное ремесло, и так как не было подобных им в искусстве пропечь хлебы как раз в меру, то их давальцы вернулись к ним очень скоро, и они зажили по-старому. Наконец даже сама царица начала отдавать им печь царские хлебы; таким образом, Головешечка часто стала ходить по лестницам царского дворца своими босыми и грязными ногами. Царица иногда ее спрашивала: