– Стрелять разрешается только раненым! – прокричал вдогонку Остапов. – Только тем, кто уж и на ногах-то не стоит! Слышите, гвардия?..

Но время текло своим чередом, и как ни внезапен был русский удар, турецкое командование в конце концов разобралось в обстановке. Из трех наиболее активных очагов сопротивления самым неустойчивым им показался участок Фока. И туда, на его измотанных, израненных и немногочисленных стрелков, турки и бросили подошедшие из Вардина свежие резервы.

Брянову не повезло с самого начала: понтон закрутило на быстрине с особой затейливостью, развернув в обратную сторону. Гребцы, привставая на скамьях, всей тяжестью налегали на весла, и три весла в конце концов не выдержали, одновременно хрустнув пополам: потерявший управление понтон потащило по течению. Пока гребцы разбирались с вёслами, чтобы уровнять количество их с обеих сторон, судно успело уйти далеко вниз, потеряв всякую связь с соседними понтонами. Когда наконец-таки приткнулись под обрыв, спускавшийся в этом месте к самой воде, в устье Текир-Дере и на высотах вокруг уже кипел безостановочный бой.

Здесь пока не стреляли, терять время на подъем и завязывать бой в стороне от своих было бессмысленно, и Брянов повёл солдат вверх по течению под защитой обрыва.

Все громче слышалась стрельба и дикие крики атакующих аскеров. Брянов порою переходил на бег, неотступно думая о том, как поведут себя в бою его люди. На бегу поскользнулся, и тут же кто-то подхватил его сильной рукой.

– Осторожнее, ваше благородие.

Это была мелочь, пустяк, обычная товарищеская услуга, но Брянов почему-то сразу поверил, что все будет хорошо. А бой приближался с каждым шагом, над головою уже слышался свист пуль, с обрывов доносились дикие крики и лязг оружия. Тут ещё неожиданно сверху с шумом скатились двое солдат в изодранных окровавленных рубахах, но без оружия.

– Стой! Кто такие?

– Свои, не видишь? – задыхаясь, прохрипел один из них, но тут же узнал офицера. – Виноват, вашбродь! Раненые мы. Ох, ломит турка, ох, ломит!..

– Откуда?

– Стрелки капитана Фока. Жмёт турка, вашбродь!..

– Поднять меня на обрыв!

Десятки солдатских рук тут же подняли его. Он уцепился за корни, нащупал носками сапог расселину и полез наверх. Лез и думал о Фоке и его стрелках, что дрались здесь все то время, пока он бежал под защитой обрыва. Ему хотелось крикнуть, что он рядом, что ведёт помощь, но подъем отнимал все силы и на крики уже не оставалось дыхания. Он выбрался наверх, вскочил и в нескольких шагах от себя увидел турок. Они ещё не заметили его, Брянов мог бы упасть на землю и подождать, пока поднимутся его солдаты, но тут же в сумраке, в огневых вспышках он увидел Фока: собрав вокруг себя стрелков, капитан отчаянно отбивался от наседающих аскеров.

– Иду, Фок!.. – все-таки крикнул Брянов.

Никого не дожидаясь, он бросился в свалку. Ударил саблей одного, с выпадом ткнул другого и вдруг почувствовал, как его отрывают от земли. Не ощущая боли, уже поднятый на воздух, уже распятый девятью турецкими штыками, он рубил саблей, пока эти штыки не отбросили его к краю обрыва. И услышал отчаянный крик всегда спокойного фельдфебеля Литовченко:

– Капитана убили! Бей их, мать-перемать!..

Внезапный удар бряновцев во фланг атакующих турок не только спас стрелков, но и позволил им перейти в атаку. Опираясь на солдат, которых вёл за собой осатаневший Литовченко, Фок отбросил турок на прежние позиции. И впервые за эту ночь сел на липкую от крови землю, задыхаясь и бережно ощупывая изрезанную штыками левую руку. Он отбивал ею выпады аскеров в бою.

– Ваше благородие…

Фок поднял голову. Перед ним стоял незнакомый фельдфебель.

– Ваше благородие, разрешите обратиться!

– Ты кто?

– Фельдфебель Литовченко, вашбродь. Бряновцы мы.

– Спасибо за помощь, бряновцы.

– Ваше благородие, дозвольте отлучиться. Дозвольте товарища вынести.

– Раненым не помогать. Ты что, фельдфебель, приказа не знаешь? Пусть санитаров ждут, у меня каждый штык на счёту.

– Да не раненый он, вашбродь. Он убитый. Дозвольте…

– Тем более. Ступай.

– То командир мой. Их благородие капитан Брянов.

– Брянов убит?.. – Фок тяжело поднялся, опираясь на саблю. – Врёшь! Покажи, где… где лежит.

– За мной идите, вашбродь. Он первым на них бросился, нас не дождавшись.

Литовченко подвёл Фока к лежавшему у обрыва окровавленному Брянову.

– Эх, волонтёр, волонтёр… В Сербии уцелел, а тут… – Капитан опустился на колени. – Погоди, дышит, кажется?.. Дышит! Фельдфебель!

– Тут я, ваше благородие, тут. Глядите, и саблю не выпустил. Как прикипела…

– Вот так с саблей и неси его. Дотащишь?

– Дотащу.

– Дождёшься на берегу санитаров и первой же партии передашь. И ни на шаг от него, понял? Если гнать будут, скажешь, что я так приказал. Я, капитан Фок!

И, не оглядываясь, пошёл к цепи, непривычно ссутулившись, с каждым шагом ощущая, что болит уже не занемевшее от сабли правое плечо, не изрезанная до костей левая рука, и даже не бок, проткнутый штыком, – болит все его длинное, безмерно усталое тело. А помощь все не шла, и турки собирались в очередную атаку, и до победы было куда дольше, чем до смерти.

Артиллерийские понтоны – рубленные из брёвен платформы, опиравшиеся на рыбацкие шаланды, – были медлительны и неповоротливы. Отвалив от берега позже, чем понтоны с пехотой, они медленно огибали остров Адду, медленно добирались до основного русла. Уже все береговые склоны опоясались огнём, уже Фок и остаповцы намертво вцепились в свои щедро политые кровью плацдармы, уже погиб Ящинский, уже поручик Григоришвили, охрипнув от команд и слабея от раны, в шестой раз упрямо штурмовал мельницу, а артиллеристы только-только миновали стремнину Дуная.

К этому времени чуть просветлело, турки обнаружили испятнавшие всю реку понтоны, открыли частую ружейную пальбу, а батареи у Вардина начали пристрелку. Вода кипела от пуль и осколков, но понтон Тюрберта был пока цел.

Подпоручик нервничал. Он был человеком весьма активным, легко ориентировался в боевой обстановке, но ждать не любил и не умел. Понтон его батареи был до отказа забит орудиями, лошадьми, зарядными ящиками, люди стояли впритык друг к другу, и это раздражало. В сотый раз он прикидывал, куда их прибьёт, как они втащат на обрыв пушки и куда в первую очередь следует направить неожиданный для турок сокрушительный картечный огонь.

– На руках втащим, Гусев?

– Втащим, ваше благородие.

– Главное – пушки. Лошадей под обрывом оставим, а снаряды – на руках.

– Донесём на руках, ваше благородие. Не беспокой ты себя понапрасну.

– Представляешь, как там Брянову достаётся?

– Там всем достаётся, – вздохнул Гусев. – Известное дело, без артиллерии.

– Господи, ну что же так медленно, что же так медленно!..

Тюрберт не знал, что как раз во время этого разговора Фока потеснили к обрыву, Брянов был поднят на штыки, а удар его солдат спас стрелков от неминуемой гибели. Не знал, что аскеры вскоре снова навалились на Фока и прибившихся к нему бряновцев. Фок то и дело водил своих солдат в штыковые контратаки, уже не ощущая ни времени, ни боли, ни даже усталости. Все слилось в один кошмарный клубок: атака – рукопашная – короткий бросок вперёд и снова штыковой бой. Сабля у капитана сломалась, он отбивался ружьём и с ним наперевес водил в бесконечные контрброски своих грязных, окровавленных, нечеловечески усталых солдат.

А Григоришвили все же ворвался на мельницу. Все тот же унтер Малютка во время последнего неудачного штурма успел спрятаться в кустах поблизости, при первой возможности взобрался на крышу и, разметав черепицу, бросился внутрь. И тут же погиб, но на какое-то мгновение отвлёк аскеров от окон. Отвлёк, и Григоришвили успел с последним отчаянным приступом.

– Пленных не брать! – кричал он, путая грузинские и русские слова. – Бей их, братцы!..