– Что же, это разумно. Я отдам такое повеление. Ступай, голубчик, жду тебя с подробным докладом через четыре года.

– Я управлюсь раньше, Ваше Величество.

Генерал Скобелев управился значительно раньше, но докладывать пришлось уже иному Государю, Александру III [55], не только сменившему штиблеты на сапоги, а бакенбарды – на купеческую бороду, но и резко притормозившему развитие всех отцовских реформ.

Из Зимнего дворца Михаил Дмитриевич вернулся на свою петербургскую квартиру окрылённым. Плечи развернулись во всю ширь, глаза засверкали, с лица не исчезала улыбка.

– Вы довольны, значит – опять в Туркестан, Михаил Дмитриевич? – спросил ожидавший его там Млынов.

– Ты – раньше меня, намного раньше. – Скобелев уже все продумал, и теперь отдавал распоряжения. – Не позже, чем через полмесяца, выедешь в Красноводск через Кавказ в качестве купца… ну, допустим, Громова. В Красноводске займёшься массовой скупкой верблюдов. Верблюды, верблюды и ещё раз верблюды – такова твоя основная задача. Ну, а кроме того, будешь внимательно слушать. Меня интересуют настроения туркмен вообще и текинцев в частности, укрепления Геок-Тепе и подходы к крепости. Ну и, конечно, вода. Места всех колодцев в зоне наших действий, количество и качество воды в них. И все же главное – верблюды. Но старайся внимательно слушать, о чем судачат туркмены на рынках. Понял, Млынов?

– Судачат женщины. Мужчины – беседуют.

– Рядом со всеми вертись. Только не забывай изображать, будто языка не понимаешь.

– Изображать?

– Больше услышишь.

– Я постараюсь.

Скобелев походил по комнате, размышляя. Внезапно остановился перед бывшим капитаном:

– Да, вот ещё что. В моде сейчас тонкий французский бархат самых различных цветов. «Луи-вельветин», дамы шьют из него платья, я записал для памяти. Купи и будь щедрым. Туркестан ценит щедрость и подарки. Деньги для этого передам тебе через неделю: мне надо в Спасское съездить.

– А к себе меня возьмёте, Михаил Дмитриевич? – тихо спросил Млынов. – Потом, после того, как текинцев разгоните?

Скобелев промолчал. То ли был занят своими думами, то ли боялся сглазить, то ли не посчитал нужным отвечать.

Млынов – с документами на имя купца Громова и соответствующим новому положению багажом, в котором находилось и десять штук луи-вельветина разных цветов и оттенков, – добрался до Красноводска весьма быстро по тем временам. Снял контору с квартирой над нею, походил, послушал, поглядел и дал несколько объявлений о неограниченной покупке вьючных верблюдов. Это подействовало быстро – прошедший год выдался на редкость жарким и засушливым, кочевники голодали, и желающих продать верблюдов оказалось предостаточно, однако бывший капитан вынужден был куда чаще отказываться от предлагаемого товара, нежели приобретать его. Как правило, ему почему-то пригоняли старых, больных, отощавших либо слишком молодых животных, использовать которых для обозных перевозок было по меньшей мере неразумно. Млынов понимал, что кто-то строго-настрого приказал туркменам пригонять в Красноводск именно то, что никак не могло устроить русскую армию, и решил потолкаться на базаре в надежде разыскать смелых продавцов, готовых рискнуть ради высоких цен.

Хорошо зная местный язык, он тем не менее старательно избегал на нем говорить. Это позволяло спокойно слушать, о чем болтают, не вызывая насторожённости, а для ведения по-восточному весьма обстоятельных торговых сделок нанял довольно толкового, но слишком уж разговорчивого толмача-армянина.

На шумном базаре хитрили и лукавили все – и продавцы, и покупатели, и даже местные жители, сбегавшиеся полюбопытствовать, что именно спрашивает русский и сколько он платит за выбранный товар. С помощью толмача Млынов приценивался ко всем верблюдам, всегда находя предлог отказаться от того, что ему настойчиво пытались подсунуть оборванные и истощённые владельцы и перекупщики. Это позволяло держать продавцов в напряжении, напряжение вызывало надежду и – слухи о русском купце, настолько глупом, что ему рано или поздно все же удастся всучить тот товар, который пригоняют из глубины пустыни. Млынов всячески поддерживал этот азарт, сокрушённо жалуясь переводчику, что у него истекает срок контракта на поставку верблюдов в Астрахань и что вот-вот придётся платить неустойку. И вскоре эти жалобы возымели действие.

– В воскресенье большой караван придёт, господин Громов, – сказал толмач-армянин. – Если судить по базарным слухам, ладные верблюды ожидаются.

– Веришь слухам?

– Верю, господин Громов. Потому верю, что у кочевников – сильный голод. Деваться им некуда.

Слухи в этих местах всегда имели две стороны, и бывший капитан Млынов об этом хорошо знал. Они могли быть основаны на действительных намерениях как крупных, так и мелких властителей, и в этом случае известия в конце концов доходили до простых текинцев, но слухи могли и сознательно подбрасываться им с целью дезинформации русских. В последнем случае разницу можно было уловить из разговоров торговцев между собой, поскольку о русском купце, ни слова не понимающем на всех местных наречиях, базар уже знал по опыту многочисленных личных общений. Следовало просто вальяжно прогуливаться, вежливо улыбаться и слушать, не давая повода усомниться в уже утвердившемся положении вещей, и Млынов готовился к воскресенью с особой тщательностью.

Караван пришёл с первыми лучами воскресного солнца. Ещё издалека капитан услышал дробный перестук тысяч копыт, скрип множества колёс и хриплый рёв верблюдов. И по этому могучему требовательному реву понял, что на сей раз гонят не только больных да старых, но и вполне здоровых и сильных животных.

Однако таковых оказалась ровнёхонько сотня, и эта круглая цифра заставила капитана призадуматься. Получалось, что слух о караване скорее всего был умело кем-то подброшен, и тут следовало держать ухо востро.

– Скажи, что я беру всю партию, – велел он переводчику. – Но если хотя бы один верблюд окажется хромым, сделка будет недействительной.

Толмач тотчас же ушёл к туркменам-погонщикам, а капитан тем временем с живейшим интересом принялся рассматривать иные привезённые на продажу товары, виновато улыбаясь и беспомощно разводя руками, когда кто-либо к нему обращался, и ещё более внимательно слушая, о чем говорят окружающие его шумные и чрезвычайно общительные продавцы текинских ковров, китайского шелка, медной узбекской посуды, персидских кинжалов и шашек, халатов и рубах, и прочего добытого большей частью в набегах товара.

– Господин!..

Окликнул робкий женский голос, но Млынов не решился оглянуться, хотя в обращении звучала очень искренняя и очень горькая мольба. Но когда молодая женщина упала перед ним на колени, остановиться все же пришлось.

– Я молю тебя, господин!..

– Я не понимаю тебя, женщина, – сказал он по-русски. – Я не говорю на твоём языке.

Капитан сделал попытку высвободиться, но женщина – очень юная и отважная в своём, искреннем и отчаянном порыве – держала его на редкость цепко. И продолжала говорить и говорить, не заботясь о том, понимает её русский купец или нет.

– Купи мою дочь, мою маленькую Кенжегюль, господин. Спаси от голодной смерти её и семью моего свёкра, иначе её продадут в персидские гаремы. Русские не трогают маленьких девочек, я знаю, знаю, мне говорили… Я молю тебя о великой милости, мой господин, я заклинаю тебя именем матери твоей…

– Оставь меня, женщина, – терпеливо повторял Млынов, стараясь мягко отцепиться от рыдающей туркменки. – Я не понимаю ни одного твоего слова.

Он понял каждое слово, как понял и то, насколько искренни были и её отчаянные просьбы, и её безмерное горе. Туркмены очень любили своих детей, гордились ими и берегли, как могли и умели, но, во имя спасения мальчиков, случалось, продавали дочерей во времена жестоких голодовок. Уголком глаза он уже успел приметить крохотную девочку, которую чуть позади лежащей на песке матери держал за руку старый оборванный туркмен, время от времени угрюмо посматривавший на него из-под косматой папахи.