– Да, это главное.

– Знаешь, Чарльз, что меня больше всего пугает? – Голос ее понизился почти до шепота. – Что мы можем так никогда и не узнать…

Я легко мог себе представить, что это был бы за кошмар… И в то же время ясно отдавал себе отчет, что мы, вполне может статься, не узнаем, кто убил старика Леонидиса.

Я вспомнил вопрос, который все время хотел задать Софии.

– Скажи мне, пожалуйста, сколько человек здесь в доме знали про эти глазные капли? О том, что дед ими пользуется, и о том, что они ядовиты. И какая доза эзерина считается смертельной?

– Я понимаю, куда ты клонишь, Чарльз, но не старайся. Дело в том, что мы все знали.

– Знали вообще, насколько я понимаю, но кто мог конкретно…

– Все мы знали вполне конкретно. Однажды после ленча мы пили у деда кофе – он любил, когда вокруг собиралась вся семья. Его тогда очень беспокоили глаза, и Бренда достала эзерин, чтобы накапать ему в оба глаза, и тут Жозефина – она ведь всегда задает вопросы по всем поводам и без повода – спросила, почему на пузырьке написано: «Капли для глаз. Наружное». Дед улыбнулся и сказал: «Если бы Бренда ошиблась и впрыснула мне эзерин вместо инсулина, я бы глубоко вздохнул, посинел и умер, потому что сердце у меня не очень крепкое». Жозефина даже ахнула от удивления. А дед добавил: «Так что надо следить, чтобы Бренда не вколола мне эзерин вместо инсулина. Так ведь?»

София сделала небольшую паузу, а затем сказала:

– И все мы это слышали. Слышали своими ушами. Теперь тебе ясно?

Да, теперь мне было ясно. У меня давно в голове засела мысль о том, что нам недостает каких-то конкретных доказательств. Теперь, после рассказа Софии, у меня сложилось впечатление, что старый Леонидис своими руками вырыл себе яму. Убийце не пришлось ничего замышлять, планировать, придумывать. Простой и легкий способ прикончить человека был предложен самой жертвой.

Я перевел дыхание. София, угадав мою мысль, сказала:

– Да, все это чудовищно, тебе не кажется?

– Ты знаешь, София, на какие размышления это меня наводит?

– На какие?

– Что ты была права и это не Бренда. Она не могла воспользоваться этим способом, зная, что вы все слышали и наверняка бы вспомнили.

– Не уверена. Она, мне кажется, не слишком сообразительна.

– Но не настолько, чтобы не сообразить в данном случае, – возразил я. – Нет, это не могла сделать Бренда.

София отодвинулась от меня.

– Тебе очень не хочется, чтобы это была Бренда, правда? – сказала она.

Что должен был я ответить на это? Что я не мог… просто не мог твердо заявить: «Да, надеюсь, что это Бренда».

Почему не мог? Что мне мешало? Чувство, что Бренда одна противостоит враждебности вооружившегося против нее мощного клана Леонидисов? Рыцарство? Жалость к более слабому и беззащитному? Я вспомнил, как она сидела на диване в дорогом трауре… вспомнил безнадежность в голосе. И страх в глазах. Няня вовремя появилась из моечной. Не знаю, почувствовала ли она напряженность, возникшую между нами.

– Опять про убийство и всякие страсти, – сказала она неодобрительно. – Послушайтесь меня, выкиньте все это из головы. Грязное это дело, и пусть полиция им занимается – это их забота, не ваша.

– Няня, неужели ты не понимаешь, что у нас в доме убийца?…

– Глупости какие, мисс София! Терпения у меня на вас не хватает. Да ведь наружная дверь всегда открыта – все двери настежь, ничего не запирается. Заходите, воры и грабители…

– Но это не грабитель, ничего ведь не украли. И зачем грабителю понадобилось отравить кого-то?

– Я не сказала, что это был грабитель, мисс София. Я только сказала, что все двери нараспашку. Любой заходи. Я-то думаю, это коммунисты.

Няня с довольным видом тряхнула головой.

– С чего вдруг коммунистам убивать бедного деда?

– Говорят, они повсюду влезут. Где какая заваруха, ищи их там. А если не коммунисты, так, значит, католики, помяни мое слово. Они как эта вавилонская блудница.

И с гордым видом человека, за которым осталось последнее слово, няня снова скрылась за дверью моечной.

Мы с Софией рассмеялись.

– Узнаю добрую старую протестантку, – сказал я.

– Да, похожа. Ну а теперь, Чарльз, пойдем. Пойдем в гостиную. Там нечто вроде семейного совета. Он намечался на вечер, но начался стихийно.

– Наверное, мне лучше не встревать.

– Ты ведь собираешься войти в нашу семью. Вот и посмотри, какова она без прикрас.

– А о чем идет речь?

– О делах Роджера. Ты, по-моему, уже в курсе. Но с твоей стороны безумие думать, что Роджер мог убить деда, Роджер обожал его.

– Я в общем-то не думаю, что это Роджер. Я считал, что это могла сделать Клеменси.

– Только потому, что я навела тебя на эту мысль. Но ты и тут ошибаешься. По-моему, Клеменси плевать на то, что Роджер потеряет все деньги. Она, мне кажется, даже обрадуется. У нее довольно своеобразная страсть не иметь никакой собственности. Пойдем.

Когда мы с Софией вошли в гостиную, голоса стихли и взоры разом обратились к нам.

Все были в сборе. Филип сидел в высоком кресле, обитом ярко-алой парчой, его красивое лицо как бы застыло – холодная, строгая маска. Роджер оседлал пуф у камина. Он без конца ерошил волосы, и они стояли торчком, левая штанина задралась, галстук съехал набок. Он был красный от возбуждения и, видимо, в боевом настроении. Чуть поодаль сидела Клеменси – большое мягкое кресло было велико для нее, и на его фоне она казалась особенно хрупкой. Она отвернулась от всех и с бесстрастным видом сосредоточенно изучала деревянную обшивку стены. Эдит расположилась в кресле деда. Она сидела несгибаемо прямо и, сжав губы, энергично вязала.

Самое отрадное для глаз зрелище являли Магда и Юстас. Как будто они сошли с картины Гейнзборо.[7] Они сидели рядом на диване – темноволосый красивый мальчик с хмурым лицом и возле него, положив руку на спинку дивана, Магда, герцогиня «Трех фронтонов», в роскошном платье из тафты, из-под которого была выставлена маленькая ножка в парчовой туфельке.

При виде нас Филип нахмурился.

– Прости меня, София, – сказал он, – но здесь мы обсуждаем семейные дела сугубо частного характера.

Спицы мисс де Хевиленд застыли в воздухе, я хотел извиниться и уйти, но София меня опередила. Она объявила твердым, решительным тоном:

– Мы с Чарльзом надеемся пожениться. И поэтому я хочу, чтобы он присутствовал.

Роджер соскочил со своего пуфа.

– А почему бы и нет? – воскликнул он. – Я тебе все время твержу, Филип, что частного тут ничего нет. Завтра или послезавтра об этом узнает весь свет. Ну а вы, мой мальчик, – он подошел ко мне и дружески положил мне на плечо руку, – вы-то уж, во всяком случае, знаете обо всем. Вы ведь были утром в Скотленд-Ярде.

– Скажите, пожалуйста, как выглядит Скотленд-Ярд? – неожиданно подавшись вперед, громко спросила Магда. – Я так и не знаю. Там что, столы? конторки? стулья? Какие там занавеси? Цветов, конечно, нет? И наверное, диктофон?

– Мама, умерь любопытство, – сказала София. – Ты сама велела Вавасуру Джоунзу убрать сцену в Скотленд-Ярде. Ты говорила, там происходит спад.

– Эта сцена делает пьесу похожей на детектив. «Эдит Томпсон», безусловно, психологическая драма… или даже психологический триллер… Как вам кажется, что лучше звучит?

– Вы были утром в Скотленд-Ярде? – резко спросил меня Филип. – Для чего? Ах да, я забыл… Ваш отец…

Он снова помрачнел, и я еще сильнее ощутил нежелательность моего присутствия. Однако София крепко сжимала мою руку.

Клеменси пододвинула мне стул.

– Садитесь, – сказала она.

Я поблагодарил и сел.

– Что бы вы ни говорили, но, мне кажется, мы должны уважать желание Аристида, – сказала мисс де Хевиленд, очевидно продолжая прерванный разговор. – Как только утрясутся дела, связанные с завещанием, я передаю свою долю наследства в твое полное распоряжение, Роджер.

Роджер начал неистово теребить волосы: