Меня все время не покидало сожаление, что с нами нет Жозефины. Вот уж кто извлек бы максимум удовольствия от всего происходящего.

Она быстро поправлялась, и ее ждали теперь со дня на день, но все же она пропустила еще одно важное событие.

Как-то утром, когда я был в альпийском садике с Софией и Брендой, к входной двери подкатила машина, и из нее вышли Тавернер и сержант Лэм. Они поднялись по ступенькам и вошли в дом.

Бренда вдруг застыла и, не отрываясь, смотрела на машину.

– Снова эти люди, – сказала она. – Вернулись. А я думала, их уже не будет. Я думала, все уже закончилось.

Я видел, что она дрожит.

Она присоединилась к нам минут десять назад. Кутаясь в свое манто из шиншилл, она пожаловалась:

– Я сойду с ума, если не пройдусь по воздуху. Стоит выйти из ворот, тут же на тебя как коршун налетает репортер. Живешь как в осаде. Неужели это никогда не кончится?

София сказала, что, по ее предположению, репортерам все это скоро надоест.

– Но ты можешь ездить на машине, – добавила она.

– Я же сказала тебе, мне необходимо двигаться, – ответила Бренда и тут же быстро спросила: – Вы решили отказать от места Лоуренсу? Почему?

– У нас изменились планы насчет Юстаса, а Жозефина едет в Швейцарию, – спокойно ответила София.

– Но он так этим удручен. Он чувствует, что вы ему не доверяете.

София промолчала, и в эту минуту подъехала машина Тавернера.

Бренда стояла возле нас, и от осенней сырости ее явно знобило.

– Что им тут надо? Зачем они приехали? – прошептала она.

Мне казалось, я догадался, зачем они здесь. Я ничего не рассказывал Софии про письма, которые нашел за баком, однако мне было известно, что они отправлены прокурору…

Тавернер вышел из дома, пересек подъездную дорожку и по газону направился к нам. Бренда задрожала еще сильнее.

– Что ему надо? Что ему надо? – нервно повторяла она.

Подойдя к нам, Тавернер заговорил, обращаясь к Бренде сухим официальным языком:

– У меня имеется ордер на ваш арест, – заявил он. – Вы обвиняетесь в том, что ввели дозу эзерина Аристиду Леонидису. Должен предупредить вас, что все сказанное вами может быть использовано как свидетельство против вас на суде.

И тут Бренда окончательно потеряла контроль над собой. Она истошно закричала и вцепилась в меня:

– Нет, нет, нет, это неправда! Чарльз, ну скажите им, что это неправда! Я ничего не делала… Я ничего про это не знаю… Это заговор. Не отдавайте меня им, это неправда, ну поверьте мне… Это неправда… Я ничего не делала…

Это был кошмар, непередаваемый кошмар. Я пытался успокоить ее. Я с трудом оторвал ее пальцы от своей руки. Я говорил ей, что найду адвоката и что она должна держаться – адвокат обо всем позаботится…

Тавернер мягко взял ее за локоть:

– Пойдемте, миссис Леонидис. Шляпа вам не нужна? Нет? Тогда мы сразу же двинемся.

Она отшатнулась, не спуская с него расширившихся от ужаса кошачьих глаз.

– А Лоуренс? – спросила она. – Что вы сделали с Лоуренсом?

– Мистер Лоуренс Браун тоже арестован, – сказал Тавернер.

Она вдруг перестала сопротивляться. Тело ее, казалось, разом сникло и съежилось. По лицу потекли слезы. Она спокойно пошла с Тавернером через газон к машине. Я видел, как из дома вышли Лоуренс Браун и сержант Лэм и тоже сели в машину, которая тотчас же тронулась.

Я перевел дыхание и посмотрел на Софию. Она была очень бледна, и выражение лица было страдальческое.

– Какой ужас, Чарльз! Какой это ужас!

– Да.

– Ты должен достать для нее по-настоящему первоклассного адвоката – самого лучшего. И надо… Надо ей всячески помочь.

– Обычно не задумываешься, как происходят такие вещи, – сказал я. – Я никогда раньше не видел, как производят арест.

– Я тебя понимаю. Это почти невозможно себе представить.

Мы оба молчали. Я вспоминал лицо Бренды, полное ужаса и отчаяния. Мне казалось, я где-то видел нечто подобное, и вдруг понял где. Такое же выражение было на лице Магды Леонидис в первый день моего приезда в скрюченный домишко, когда она говорила о пьесе «Эдит Томпсон».

«А потом, – сказала она, – был смертельный страх, не так ли?»

Да, смертельный страх – вот что было написано на лице Бренды. Бренда не борец. Я усомнился, достаточно ли у нее характера совершить убийство. Но возможно, это не она. Возможно, что Лоуренс Браун, с его манией преследования, психической неустойчивостью, перелил содержимое одного пузырька в другой – что может быть проще? – для того чтобы освободить любимую женщину.

– Итак, все кончено, – сказала София. Она глубоко вздохнула: – Почему их арестовали именно сейчас? Мне казалось, улик еще недостаточно.

– Кое-какие недавно вылезли на свет. Например, письма.

– Ты имеешь в виду их любовную переписку?

– Да.

– Какие люди идиоты – хранить такие вещи!

Ничего не скажешь, полнейший идиотизм. Тот вид глупости, который ничего не заимствует из чужого опыта. Раскроешь любую ежедневную газету и тут же наткнешься на образчики этой глупости – страсть сохранять написанное, письменные заверения в любви.

Я сказал:

– Все это, конечно, чудовищно, София, но стоит ли так убиваться из-за этого? В конце концов, мы именно на это рассчитывали. Разве нет? Ты сама мне говорила в первую нашу встречу у Марио. Ты сказала, что все будет хорошо, если окажется, что твоего деда убил тот, кто и требуется. Имелась в виду Бренда, так ведь? Бренда или Лоуренс?

– Прекрати, Чарльз, я чувствую себя чудовищем.

– Но мы должны проявить благоразумие. Теперь мы можем пожениться. Не станешь же ты держать меня и дальше на расстоянии – вся семья Леонидисов уже вне игры.

Она удивленно уставилась на меня. Я никогда раньше не замечал, какой интенсивной синевы у нее глаза.

– Да, мы и правда теперь вне игры. Благополучно из нее вышли. Ты этому веришь?

– Сокровище мое, ни у кого из вас не было ни малейшего мотива, даже отдаленно.

Она вдруг побледнела:

– Ни у кого, кроме меня, Чарльз. У меня был мотив.

– Ну да, конечно… – Я осекся. – Какой мотив? Ты ведь не знала про завещание.

– Я знала, Чарльз, – прошептала она.

– Что?!

Я смотрел на нее, чувствуя, как внутри у меня похолодело.

– Я все это время знала, что дед оставил деньги мне.

– Каким образом ты узнала?

– Он сам сказал мне, примерно за две недели до того, как его убили. Сказал довольно неожиданно: «Я оставляю все мои деньги тебе, София. Ты будешь заботиться о семье, когда я умру».

Я по-прежнему изумленно смотрел на нее.

– И ты мне ничего не сказала об этом…

– Нет. Понимаешь, когда все объясняли, как он подписывал завещание, я решила, что он ошибся – что он только вообразил, будто оставил свое состояние мне. А если он оставил завещание в мою пользу, оно пропало и никогда не отыщется. Я не хотела, чтобы оно нашлось, – мне было страшно.

– Страшно? Почему?

– Наверное… я боялась, что меня убьют.

Я вспомнил выражение ужаса на лице Бренды, ее дикую, необъяснимую панику. Вспомнил сцену страха, разыгранную Магдой, когда она репетировала роль убийцы. София вряд ли стала бы впадать в панику, но она была реалисткой и ясно видела, что исчезновение семейного завещания ставит ее под подозрение. Теперь я понял (или считал, что понял) причину ее отказа обручиться со мной и ее настойчивые мольбы выяснить всю правду до конца. Ей, она сказала, нужна только правда. Я вспомнил, с какой горячностью были произнесены эти слова.

Мы свернули к дому, и в какой-то момент я вдруг вспомнил еще одно ее высказывание.

Она сказала, что, наверное, могла бы убить, и добавила: но только ради чего-то очень стоящего.