– Мистер Гейтскил нам позвонил, – сказал отец, – и в общих чертах ознакомил с завещанием. Я попросил его приехать и привезти оба документа. А также позвонил тебе, Чарльз.
Я не совсем понял, почему они позвонили мне. Очень уж это было нехарактерно для отца, да и для Тавернера тоже. Я бы и так узнал о завещании в свое время, да и вообще меня мало касалось, кому старик Леонидис оставил деньги.
– Это что, новое завещание? – спросил я. – Он иначе распорядился своим имуществом?
– Да, совершенно иначе, – ответил Гейтскил.
Я почувствовал на себе взгляд отца. Старший инспектор Тавернер, наоборот, прилагал усилия, чтобы не смотреть на меня. Я ощутил какую-то неловкость…
Оба они что-то скрывали, но что – мне было невдомек.
Я вопрошающе посмотрел на мистера Гейтскила:
– Меня это не касается, но…
Мистер Гейтскил сказал:
– Завещательное распоряжение мистера Леонидиса, конечно, не секрет. Я счел своим долгом прежде всего изложить факты полицейским властям и руководствоваться их мнением при проведении дальнейших процедур. Насколько я понимаю, существует, скажем так, некая договоренность между вами и мисс Софией Леонидис…
– Я надеюсь жениться на ней, – сказал я. – Но в данный момент она не соглашается обручиться со мной.
– Очень разумно, – одобрил мистер Гейтскил.
Я не мог с ним согласиться, но не время было вступать в спор.
– По этому завещанию, – продолжал мистер Гейтскил, – датированному двадцатым ноября прошлого года, мистер Леонидис, сделав завещательный отказ недвижимости на сумму в сто тысяч фунтов стерлингов в пользу своей жены, все имущество, движимое и недвижимое, оставляет своей внучке Софии Катерине Леонидис.
Я ахнул. Я ждал чего угодно, но только не этого.
– Он оставил все свои сокровища Софии? Удивительная история. А какова подоплека?
– Подоплека изложена очень четко в сопроводительном письме, – сказал отец.
Он взял со стола лежащий перед ним листок.
– Вы не возражаете, мистер Гейтскил, если Чарльз прочтет письмо? – спросил он.
– Я всецело в ваших руках, – сухо ответил Гейтскил. – Письмо это худо-бедно, но предлагает какое-то объяснение, а возможно, своего рода извинение (хотя в последнем я не уверен) этому невероятному поступку.
Отец протянул мне письмо. Мелкий неразборчивый почерк, густые черные чернила. Почерк, однако, свидетельствовал о твердом характере и индивидуальности пишущего. Он был не похож на старческий – разве что буквы выведены старательно, как в давно минувшие времена, когда умение грамотно писать с трудом осваивалось и соответственно ценилось.
Письмо гласило:
«Дорогой Гейтскил,
Вы удивитесь, получив это послание, и, очевидно, будете оскорблены, но у меня есть свои причины для такого поведения, которое вам может показаться излишне скрытным. Я очень давно уверовал в личность. В семье (это я сам наблюдал еще мальчиком и никогда об этом не забывал) обязательно имеется кто-то один с сильным характером, и на него падает забота о семье и все связанные с этим тяготы. В моей семье этим человеком был я. Я приехал в Лондон, обосновался там, вскоре стал поддерживать мать и престарелых дедушку с бабушкой в Смирне, вырвал одного из братьев из лап правосудия, добился для сестры освобождения от пут неудачного брака, а так как Богу было угодно даровать мне долгую жизнь, я мог заботиться о моих собственных детях и об их детях. Многих забрала у меня смерть, остальные, я счастлив сказать, живут под моей крышей. Когда я умру, бремя должно лечь на чьи-то другие плечи. Я долго раздумывал, не разделить ли мое имущество поровну, насколько это возможно, между всеми дорогими мне людьми, – но если бы я так поступил, я не добился бы истинного равенства. Люди не рождаются равными, и для того, чтобы исправить естественное неравенство, заложенное в Природе, необходимо восстановить равновесие. Иными словами, кто-то должен стать моим преемником, взвалить на себя бремя ответственности за всех остальных членов семьи. Тщательно поразмыслив, я пришел к выводу, что ответственность эту не может взять на себя ни один из моих сыновей. Мой горячо любимый сын Роджер лишен всякой деловой сметки. Он милейшая душа, но слишком импульсивен для того, чтобы вынести трезвое суждение. Мой сын Филип слишком в себе не уверен – он способен только уйти от жизни. Юстас, мой внук, еще очень молод, но мне кажется, что ему недостает здравого смысла и взвешенности. Он вялый, легко поддается любым влияниям. И только моя внучка София, как мне представляется, обладает всеми требуемыми качествами: у нее есть ум, здравомыслие, смелость, честность, непредвзятость мнений и, как мне кажется, душевная щедрость. Ей я вверяю заботу о благополучии семьи, а также о благополучии добрейшей моей золовки Эдит де Хевиленд, которой я бесконечно благодарен за ее многолетнюю преданность семье.
Это объясняет происхождение вложенного документа. Но что мне будет трудно вам объяснить – это обман, к которому я прибегнул. Я решил не возбуждать разговоров о том, как я распорядился своими деньгами, и я не намеревался оповещать семью о том, что София будет моей наследницей. Поскольку на имя обоих своих сыновей я отказал значительную часть своего состояния, я не считаю, что мои завещательные вклады поставят их в унизительное положение.
Для того чтобы не возбуждать любопытства и подозрений, я просил вас составить завещание. Это завещание я и прочел вслух своему семейству, которое я собрал для этой цели. Я положил этот документ на стол, накрыл сверху промокательной бумагой, а затем велел позвать двух слуг. Когда они пришли, я слегка сдвинул промокательную бумагу вверх, оставив открытым низ документа, затем поставил свою подпись и просил их сделать то же самое. Вряд ли мне нужно вам говорить, что подписали мы с ними завещание, которое здесь приложено, а не то, которое составили вы и которое я прочел вслух.
Я не надеюсь, что вы поймете, что именно заставило меня проделать этот фокус. Я просто прошу простить меня за то, что я держал вас в неведении. Старики иногда любят иметь свои маленькие секреты.
Спасибо вам, дорогой друг, за усердие, с каким вы всегда вели мои дела. Передайте нежный привет Софии и попросите ее заботиться как можно лучше о нашей семье и защищать ее от бед.
Остаюсь преданный вам
Аристид Леонидис».
Я с великим интересом прочел этот удивительный документ.
– Поразительно, – только и мог я сказать.
Гейтскил поднялся с кресла.
– Более чем поразительно, – отозвался он и добавил: – Я хочу еще раз повторить, что мой друг мистер Леонидис мог бы мне доверять больше.
– Вы ошибаетесь, – сказал отец. – Он был ловкий фокусник по природе. Ему, как мне кажется, доставляло большое удовольствие обвести человека вокруг пальца.
– Вы совершенно правы, сэр, – с жаром поддержал отца старший инспектор Тавернер. – Второго такого фокусника не сыскать!
Несмотря на убежденность, с какой было это сказано, Гейтскил удалился, так и не сменив гнев на милость. Его профессиональная гордость была уязвлена до самой глубины.
– Крепко его задело, – сказал Тавернер. – Очень почтенная фирма «Гейтскил, Колэм и Гейтскил», репутация безупречная. Когда старый Леонидис затевал какую-нибудь сомнительную сделку, он никогда к ним не обращался, у него было полдюжины разных адвокатских фирм, они и занимались его делами. Он был пройдоха большой руки.
– И вершина – это завещание, – сказал отец.
– Какие мы были дураки – не догадаться, что единственный, кто мог проделать этот трюк, был сам старик. Нам в голову не приходило, что он по своей воле мог такое выкинуть, – сказал Тавернер.
Я вспомнил высокомерную улыбку Жозефины, когда она заявила: «Полицейские такие глупые».
Но Жозефины не было, когда подписывали завещание. И даже если она подслушивала под дверью (что я охотно допускал), вряд ли она могла догадаться, что делает дед. Но с чего тогда этот высокомерный тон? Что она знала? Что позволило ей назвать полицию глупой? Или это снова желание порисоваться?
