Вайолет содрогнулась, а лысый с визгливым смехом последовал за остальными.

Бодлеровские дети остались на кухне одни. Они тяжело дышали, как будто только что пробежали большое расстояние. Солнышко продолжала хныкать, а Клаус вдруг обнаружил, что и у него глаза на мокром месте. Не плакала только Вайолет, но она дрожала от страха и омерзения (что означает «неприятная смесь страха и отвращения»). Несколько секунд они не могли произнести ни слова.

— Какой ужас, — наконец выдавил из себя Клаус. — Что мы будем делать, Вайолет?

— Не знаю, — ответила она. — Я боюсь.

— Я тоже.

— Бу-у-у! — выкрикнула вдруг Солнышко, перестав плакать.

— Обед давайте! — заорали из столовой, и члены труппы принялись ритмично, все враз, колотить по столу, что, как известно, в высшей степени невоспитанно.

— Несем скорей путтанеску, — решил Клаус, — а то неизвестно, что Граф Олаф с нами сделает.

Вайолет вспомнила, что сказал ей лысый, и кивнула. Они посмотрели на кастрюлю с кипящим соусом: пока они его готовили, он выглядел таким симпатичным, но сейчас им померещилось, что перед ними чан с кровью. Оставив Солнышко в кухне, они вошли в столовую. Клаус нес миску с макаронами затейливой формы, а Вайолет — кастрюльку с соусом и большую разливательную ложку. Актеры болтали и гоготали, не переставая пили вино и никакого внимания не обращали на бодлеровских детей, когда те обходили стол и накладывали им по очереди еду. У Вайолет даже заболела правая рука, так она устала держать тяжелую поварешку. Она подумала, не переложить ли ей ложку в левую руку, но из-за того, что была правшой, побоялась, что левой прольет соус и опять обозлит Графа Олафа. Глядя в отчаянии на полную тарелку Графа Олафа, она вдруг пожалела, что не купила на рынке яду и не положила его в соус. Наконец они всех обслужили и улизнули на кухню. Они слушали, как дико, грубыми голосами гогочут Граф Олаф и его гости, и без всякого аппетита ковыряли макароны в своих тарелках. Они чувствовали себя такими несчастными, что им не хотелось есть.

Вскоре олафовские друзья снова принялись ритмично колотить по столу, и дети пошли в столовую убирать со стола, а после подали шоколадный пудинг. Очевидно было, что Граф Олаф с актерами изрядно напились, и теперь они сидели, обмякнув и навалившись на стол, и гораздо меньше болтали. Под конец они с трудом поднялись и всей гурьбой прошествовали через кухню к выходу, даже не обернувшись. Граф Олаф оглядел кухню, уставленную грязной посудой.

— Поскольку вы еще не удосужились вымыть посуду, — сказал он, — сегодня вы освобождаетесь от присутствия на спектакле. Но зато после уборки — чтоб сразу по кроватям.

Клаус все это время стоял, опустив глаза, чтобы не выдать своего возбуждения, но тут не сдержался.

— Вы хотите сказать — сразу в кровать! — закричал он. — Вы нам дали одну кровать на троих!

Театральные гости при этой вспышке застыли на месте и только переводили взгляд с Клауса на Графа Олафа, выжидая, что за этим последует. Граф Олаф вздернул бровь, в глазах его появился особый блеск, но голос был спокоен.

— Хотите еще одну кровать — идите завтра в город и купите.

— Вы отлично знаете, что у нас нет денег, — возразил Клаус.

— Нет, есть. — Граф Олаф повысил голос. — Вы унаследовали огромное состояние.

Клаус вспомнил, что говорил мистер По:

— Но этими деньгами нельзя пользоваться, пока Вайолет не достигнет совершеннолетия.

Граф Олаф побагровел. Какую-то секунду он молчал. А затем одним молниеносным движением нагнулся и ударил Клауса по лицу. Клаус упал и увидел прямо перед собой глаз, вытатуированный на щиколотке у Олафа. Очки у Клауса соскочили с носа и отлетели в угол комнаты. Левая щека, по которой ударил Граф Олаф, горела. Актеры захохотали, а некоторые зааплодировали, как будто Граф Олаф совершил невесть какой доблестный, а не достойный презрения поступок.

— Пошли, друзья, — скомандовал Олаф, — а то опоздаем на собственный спектакль.

— Насколько я тебя знаю, Олаф, — проговорил человек с крюками, — уж ты что-нибудь придумаешь, чтоб добраться до бодлеровских денежек.

— Поглядим, — только и ответил Граф Олаф, но глаза его вновь загорелись тем особым блеском, что стало ясно — у него уже родилась какая-то идея.

С грохотом захлопнулась входная дверь за Олафом и его жуткими друзьями, и дети остались на кухне одни. Вайолет опустилась на колени и крепко обняла Клауса, чтобы подбодрить его. Солнышко сползала за очками и подала их ему. Клаус заплакал, правда не столько от боли, сколько от бессильной ярости при мысли об их ужасном положении. Вайолет и Солнышко тоже залились слезами и плакали все то время, что мыли посуду, тушили свечи в столовой, раздевались и укладывались спать — Клаус на кровати, Вайолет на полу, а Солнышко на подушке из занавески. Светила луна, и если бы кто-то заглянул снаружи в окно спальни, то увидел бы троих детей, тихонько плакавших всю ночь напролет.

Если только вас всю жизнь не сопровождало какое-то особое везение, вам наверняка приходилось хоть раз испытывать что-то такое, что заставляло вас плакать. И если только не то же особое везение, вы знаете: если поплакать подольше и послаще, это поможет и вы почувствуете себя гораздо лучше, даже когда обстоятельства нисколечко не изменились. Так было и с бодлеровскими сиротами. Проплакав всю ночь, наутро они почувствовали, будто какая-то тяжесть свалилась у них с плеч.

Разумеется, дети понимали, что положение их остается ужасным, но им показалось, что они способны его поправить.

В утренней записке им приказывалось наколоть дров на заднем дворе. И пока Вайолет с Клаусом махали топорами, раскалывая поленья, они обсуждали возможный план действий. Солнышко тем временем задумчиво жевала щепку.

— Совершенно ясно, — Клаус потрогал безобразный синяк на щеке — след олафовского удара, — здесь мы оставаться не можем. Я бы лучше рискнул жить на улице, чем в этом чудовищном месте.

— Да, но кто знает — какие несчастья могут приключиться с нами на улице? — запротестовала Вайолет. — Здесь у нас хоть крыша над головой.

— Лучше бы родители разрешили нам пользоваться деньгами сейчас, а не когда ты вырастешь, — заметил Клаус. — Мы бы тогда купили замок и жили в нем, а снаружи его охраняла бы вооруженная стража, чтобы туда не проник Граф Олаф со своей труппой.

— Я бы устроила себе большую мастерскую для изобретений, — мечтательно подхватила Вайолет. Она с размаху опустила топор и расколола полено ровнехонько пополам. — Там были бы всякие механизмы, блоки, проволоки и сложная компьютерная система.

— А я завел бы большую библиотеку, — добавил Клаус. — Такую же, как у судьи Штраус, только огромнее.

— Бу-у-гу-у! — крикнула Солнышко, что, видимо, означало: «А у меня было бы много вещей для кусания».

— Но пока что надо найти выход из нашего трудного положения, — заключила Вайолет.

— Может, судья Штраус усыновит нас? — мечтательно произнес Клаус. — Она ведь говорила, что всегда будет нам рада.

— Она имела в виду — приходить в гости или брать книги, — объяснила Вайолет, — а не жить.

— Но, может, ей все объяснить и она согласится усыновить нас? — предположил Клаус, но Вайолет видела, что он и сам на это не очень надеется. Чтобы усыновить чужих детей, требуется принять серьезное решение, под влиянием минуты это не делается. Уверен, что у вас возникало порой желание, чтобы вас растил кто-нибудь другой, а не те, кто вас растит. Но в глубине души сознаешь, что шансов на это очень мало.

— Я думаю, надо повидать мистера По, — решила Вайолет. — Он ведь сказал, когда оставлял нас здесь, что его можно найти в банке, если у нас будут вопросы.

— Но у нас к нему не вопросы, — возразил Клаус, — у нас жалоба.

Он вспомнил, как мистер По приближался к ним по берегу, чтобы сообщить свою ужасную новость. И хотя пожар произошел не по вине мистера По, Клаусу все равно не хотелось его видеть: он боялся услышать от него еще что-нибудь плохое.