Он выбрался из постели, дрожа в неотапливаемой комнате, и подошел к окну. Не успев даже поднять штору, он почувствовал новый, бледный свет за стеклом и снова ощутил тишину – казалось, небо на секунду задержало дыхание.

Только что выпал снег. Лужайка и деревья у дальней стены сада покрылись таким белым, таким чистым и нетронутым ковром, что мир снаружи казался бесконечным. Крошечные снежинки все еще падали на землю, покрывая наст серебристой пылью. Приглядевшись, Майлз понял, что наст не столько светится сам, сколько отражает желтый и мягкий свет, который отбрасывает лампа в спальне отца. Мальчик открыл окно, высунулся наружу и тотчас почувствовал сильный холод. Снежинки падали ему на голову и липли к ресницам; потом они растаяли, капли жидкости попали ему в глаза, мешая видеть. Он моргнул, и круг света распался на отдельные желтые и белые пятна. В светлом пятне Майлз увидел тень отца, сильно искаженную из-за расстояния, – это были просто контуры человеческой фигуры. Сначала человек сидел неподвижно, потом его руки задвигались. Было похоже на то, что он связывает себя. Потом руки задвигались снова, и тень подняла что-то и водрузила себе на голову.

Майлз открыл дверь и на цыпочках прошел в коридор, мимо комнаты, где спала его мать. У него не было никакого определенного плана – он собирался сказать, что проснулся от кошмара, что его разбудил снегопад или что ему хочется признаться в каком-нибудь забытом грехе. Мальчик прислушался, но ничего не услышал. Он не понимал, зачем делает это: раньше он никогда не входил в спальню отца. Как ни странно, страха у него не было. Майлз открыл дверь.

В дальнем конце комнаты стояло псише[15]. Отец стоял перед ним, в профиль к Майлзу, явно не замечая присутствия сына. На нем были кожаные сапоги для верховой езды, завязанные ниже колен черные бриджи, черная рубашка, перекрещенная широким и тяжелым черным ремнем. На голове красовалась фуражка, черная, с серебряной каймой. Правая рука была перетянута повязкой со свастикой.

Майлз стоял в дверях. Отец, должно быть, ощутил его присутствие, но не повернулся к нему и не заговорил. На низеньком столике перед зеркалом стояли распятие, кубок с вином, серебряный молочник и нечто, показавшееся Майлзу тоненьким хлебцем. Импровизированный алтарь. Джозеф приблизился к нему и преклонил колени. Потом преломил хлебец и положил кусочек его в рот. Затем налил что-то из кувшина в кубок. До этого Майлз никогда не видел вина и теперь подумал, что это, наверное, черносмородиновый сироп, который они брали с собой, когда ехали на пикники. Джозеф поднял кубок обеими руками и отпил из него. Некоторое время он продолжал стоять на коленях, склонив голову, будто на молитве. Майлз так усердно задерживал дыхание, что у него закружилась голова. Он смотрел, как отец поднимается и отходит назад, снова отражаясь в зеркале в полный рост. Потом Джозеф вытянул вперед руку ладонью вниз в нацистском приветствии. Наконец он обернулся и посмотрел на Майлза, однако ничего не сказал. Под взглядом отца мальчик вмиг потерял присутствие духа. Джозеф казался выше ростом и шире в плечах, чем обычно. Его лицо было серьезным, но не сердитым. Он поманил Майлза, но когда тот двинулся к нему, отец поднял руку и указал на дверь. Сын закрыл ее, подошел к отцу и встал рядом с ним. Он заметил, что Джозеф замаскировал хромоту, подложив под короткую ногу книгу. Кому-нибудь это могло показаться смешным, но не Майлзу: без неуклюжего протеза отец выглядел стройнее и сильнее.

Джозеф обнял мальчика за плечи и поставил его перед собой. Так они стояли рядом – отец и сын – и взирали на свои отражения в высоком зеркале. Все существо Майлза было исполнено благодарности. Ему хотелось плакать, хотелось крепко обнять отца, и в то же время была очевидна невозможность этого. Он тихо стоял, дрожа от счастья. В первый раз он ощущал тяжесть дружелюбных рук отца на своих плечах и упивался отражением в зеркале – маленький мальчик в объятиях и под защитой большого, одетого в черное отца. Когда Джозеф отпустил его, Майлз молча повернулся и пошел к себе, словно зная, что именно это нужно сейчас сделать.

Это было первое открытие. После него очищения стали суровее и взыскательнее, но Майлз понимал, что это необходимо.

Летом того же года Майлза отправили в церковный лагерь. Там были утренние и вечерние службы и библейские чтения. Остаток времени был посвящен купанию в океане, прогулкам по скалам и по пляжу и автобусным экскурсиям по округе. Как правило, после обеда мальчики были предоставлены сами себе.

Довольно часто Майлз посвящал свое свободное время занятиям в вечернем классе Библии. Он всегда вызывался читать вслух, если ему давали такую возможность. Мальчик приходил заблаговременно, чтобы обсудить с учителем свой отрывок текста. Так как он был сыном священника, учителям не хотелось отказывать ему, хотя они охотно сделали бы это. Им казалось, что этот подросток слишком уж замыкается на тех пассажах из Ветхого Завета, где говорилось о потоках крови, о братоубийстве и предательстве, но самое главное – Майлз очень перевозбуждался: его голос то угрожающе затихал, то возвышался до патетического негодования. Это можно было принять за актерский наигрыш: подростки вообще склонны к излишней аффектации, если бы манера мальчика не напоминала столь разительно проповеди его отца. Майлз стоял у алтаря с Библией в руках, в которую он почти не заглядывал, и читал так, словно над его головой горит пятидесятный огонь; в углах его рта выступала пена, глаза были широко раскрыты, будто он зрил горный свет. Лишь немногие мальчики впечатлялись чтением Майлза, все остальные считали его занудой.

Много времени Майлз проводил в одиночестве. Он любил забираться в горы и глядеть оттуда на море, чья необъятность вызывала в его воображении картины Божьей любви и гнева. Частенько он лежал на дюнах, слушая шорох песка, сыплющегося сквозь тростниковые заросли, напоминающий ему шелест снежинок на покрытой настом лужайке. Мальчик закрывал глаза и представлял себе, как они с отцом – воины Христа – разбивают орды язычников. Отец несет огромное пылающее распятие, которое горит с тихим урчащим звуком, похожим на шум прибоя. Огненные языки лижут ему ладони и запястья, но он не убирает их. Майлз несет меч. Язычники спасаются от них бегством, а они преследуют их и загоняют неверных в лагерь с вышками и высокими заборами из колючей проволоки.

Именно в дюнах Майлз наткнулся на двух парней. Они полулежали друг против друга на песке в закрытой ложбинке невдалеке от пляжа без джинсов и без плавок. Казалось, они что-то изучают у себя между ног: они сосредоточенно глядели себе в пах и непрерывно двигали руками.

Майлз наблюдал, пока один из них не поднял голову; потом на мальчика посмотрел и второй. Последовало минутное молчание. До этого Майлз вел жизнь отшельника и потому спросил, чем это они занимаются. Высокий парень фыркнул и убрал руки, чтобы Майлзу было видно. И все равно мальчик не понял, что это означает. Он спустился к ним в ложбинку, и они помогли ему понять.

Сначала он боялся, но потом новые ощущения вытеснили страх. Парни смотрели на него, пока он не закончил. Потом они со смехом повалили его на землю лицом вниз. Один парень схватил его за плечи, а другой встал позади него на колени. Майлз почувствовал острую боль в анальном отверстии, а потом – ноющую боль, какая бывает при непроизвольном истечении. Он закричал, но в рот ему попал песок, и у него на зубах заскрипели песчинки. Это продолжалось довольно долго. Парни делали свое дело молча и сосредоточенно, как и раньше. Потом они поменялись ролями. Второй встал коленями на плечи Майлза, а первый обхватил руками его бедра.

Когда они ушли, Майлз остался лежать на песке. В течение получаса он не мог даже плакать. Потом он дюйм за дюймом взобрался на дюну, откуда был виден океан. Мальчик глядел на бесконечную водную ширь, и океан казался ему огромным, вздувающимся и бурлящим абсцессом.