— Я подумаю, Андрей Осипович, — нерешительно сказал я.

— Только не очень долго думайте. Буду все же ждать.

Всю обратную дорогу до лагеря я обдумывал предложение Клименко. Выбраться на два-три дня я, пожалуй, сумею. Раскопки закончены. Савосин тут справится и со свертыванием лагеря и с погрузкой на поезд не хуже меня. А предлог для поездки у меня есть: показать коллегам загадочный конус. Превосходные есть специалисты в Керчи.

Приехав в лагерь, я уже твердо решил: завтра же пораньше выехать в Запорожье и лететь оттуда в Керчь.

Савосин меня поддержал:

— Конечно, лети. Лагерь мы сами свернем и до Киева доберемся, не заблудимся.

3

И вот мы уже поднимаемся по ступенькам лестницы, у начала которой сохранилась на каменной стене полустершаяся надпись: «Эта лестница сооружена в 1866 году иждивением керченского первой гильдии купеческого сына Василия Константинова». Она всегда умиляла меня, как одна из неповторимых примет славной древней Керчи.

Нас трое — Клименко, я и Денис Прокопьевич Логунов, с которым я познакомился вчера в саду гостеприимного домика бывшего следователя, на склоне горы Митридат.

Бывший «счастливчик» оказался совсем не таким, каким я его представлял со слов Андрея Осиповича: высоченный, плечистый седой старик с черными лихими усами, в темно-синем строгом костюме, украшенном орденскими планками. Он сидел чинно, подтянуто, положив на колени большие руки с натруженными ладонями и сутулясь, как обычно слишком рослые люди. Этот плечистый человек с мужественным, и, как принято говорить, «открытым» лицом и благородной сединой, своей монументальностью напоминал памятник Герою Труда.

Перехватив мой недоверчивый взгляд, Логунов засмеялся:

— Вы не смотрите, какой я теперь! Это уж потом пошел в рост, как взрослый стал. А хлопцем совсем тощий и жилистый был, прямо щепка. В любую щель пролезу или в форточку. А силенка была, хоть и лядащий на вид. Потому меня и брали, когда приходилось курган вскрывать. Колодец рыли узкий, так что обычно Ставинский нарочно самых худеньких хлопчиков нанимал. И платить им можно было поменьше, не пожалуются. Матерый волк был.

— А я ведь могу вам показать в натуре, как он выглядел, — неожиданно сказал Андрей Осипович. — Я тоже зря времени не терял. Отыскал одного любителя, он всякие старые фотографии Керчи собирает. У него их сотни. И нашлась среди них, представьте, карточка Ставинского!

Клименко достал из стола фотографию и протянул мне:

— Полюбуйтесь, какой щеголь — и в морской форменке, — многозначительно добавил он. — Выяснил я: оказывается, он в молодости на флоте служил. Теперь понятно, откуда взялся и морской узел, каким была петля Рачика завязана.

Картинно сложив на груди руки, на меня пристально смотрел холодными глазами плечистый брюнет в щеголеватой матросской форменке. Карточка была старая. Не хватало только папиросной бумаги, прикрывавшей обычно такие фотографии. Внизу было выведено, как факсимиле: «А. Ставинский» — и от последней буковки шел росчерк, окружавший фамилию овальной рамочкой.

— Он, собака, — сказал Денис Прокопьевич, посмотрев карточку. — Молодой тут еще. Году в двенадцатом, верно, снимался.

— А скажите, Денис Прокопьевич, не встречался Ставинский, когда с фашистами в Керчь вернулся, с кем-нибудь из старых дружков? — спросил я. — Не разыскивал их?

— Этого не знаю, врать не буду. Я же за ним по городу не ходил. Кто его знает, с кем он видался. Но вряд ли. Никого из его дружков уже не осталось в Керчи. Я бы их тоже узнал, коли встретил бы. В музее он часто бывал, пограбил его, видно. И в развалинах своего бывшего дома рылся. У него на Приморском бульваре двухэтажный особняк до революции был. Потом в нем детский дом обосновался. А во время войны сгорел, бомба попала. И что он там, в развалинах, искал, не ведаю.

Сомнений не оставалось: Ставинский получил по заслугам за все преступления. Мы его уже не найдем.

Но глухая партизанка, в существование которой я, признаться, еще не очень верил, приобрела убедительную реальность! В тихом зеленом дворике возле маленького домика нас поджидала дремлющая на солнышке в дачном плетеном кресле старая женщина, укутанная в стеганый теплый халат. При виде нас она оживилась, тепло поздоровалась с Клименко и Логуновым, потом подала мне сухонькую руку. Я поразился, какие у нее зоркие, умные, совсем молодые глаза.

Мы сели возле нее так, чтобы она видела наши лица. Она все порывалась пригласить нас в дом и угостить чаем с кизиловым вареньем:

— Сама осенью наварила. По бабушкиному рецепту, — и так же спокойно, деловито добавила: — Наверное, в последний раз, так что не упускайте случая попробовать.

Клименко начал расспрашивать, как она себя чувствует, но Эльза Генриховна пренебрежительно отмахнулась зажатым в кулачке слуховым аппаратом:

— Чего об этом говорить? Ну как можно себя чувствовать после девяноста? Сами скоро узнаете, дорогой, потерпите. — Потом она обратилась ко мне: — Смотрела вашу передачу с большим удовольствием, — и похлопала меня по руке шершавой, словно пергаментной ладошкой. — Значит, Ставинский пытался вывезти эти сокровища за границу? Вот негодяй! Впрочем, иного от этого предателя и не следовало ожидать.

— Кажется, он куда-то собирался уехать после ожидаемой победы фашистов. Помните, вы рассказывали, Эльза Генриховна? — спросил Андрей Осипович. — Это очень важно.

Старуха понимающе кивнула:

— В Днепропетровск. Он называл его еще по-старому Екатеринославом. Несколько раз поминал об этом. Превосходные, дескать, места на Днепре между Кременчугом и Екатеринославом. Хвастал, что воевал там с комиссарами еще в гражданскую войну и непременно туда вернется. Земли там великолепные, уверен, что быстро разбогатеет. Несколько раз заводил такие разговоры. Жаловался, что подал рапорт о переводе его туда, но начальство медлит, не отпускает из Керчи. Дескать, он здесь очень нужен. Но про раскопки ничего не упоминал. Этого я не слышала.

— Ну конечно, зачем же он станет карты раскрывать. Еще опередят приятели-ловкачи, — усмехнулся Клименко. — Вы не припомните, Эльза Генриховна, никаких имен и фамилий он в связи с Днепропетровском не упоминал?

— Нет.

Эльза Генриховна отвечала на вопросы четко, не задумываясь. Никаких сомнений в ее превосходной памяти и наблюдательности не возникало.

Клименко снова посмотрел на меня:

— Едем в Днепропетровск?

— Надо позвонить Казанскому. Если он в Ленинграде.

Мы стали прощаться с бывшей партизанской разведчицей.

— Ну вот, — насмешливо проговорила она. — Мужчины неисправимы. Как только женщина становится им не нужна, они ее бросают. Хороши кавалеры, нечего сказать.

— Что вы, Эльза Генриховна, — засмеялся Клименко, хотя и несколько смущенно. — Вы устали, замучили вас расспросами. Мы с Денисом Прокопьевичем непременно зайдем на днях чайку попить.

— Смотрите, не опоздайте.

— Ну что вы, право, — покачал головой Андрей Осипович и, понизив голос, спросил у меня:

— Подумайте, может, надо что еще выяснить о Ставинском? А то и в самом деле, может, другой случай уже не представится.

— Правильно, — одобрительно кивнула Эльза Генриховна. — Я всегда ценила вашу трезвую сметку, Андрей Осипович. Не смущайтесь, — она тихонько засмеялась. — Даже приятно, что и вы попались: забыли, что у меня на глазах секретничать нельзя. Надо было за спину мне зайти…

Район поисков, кажется, менялся и сужался. Неужели скифы-пахари? Или даже невры? Но возможно ли, чтобы в тех краях нашлось такое богатое погребение?

Олег Антонович, к счастью, оставался в Ленинграде, даже на дачу не уехал. Вечером я позвонил и застал его дома — энергичного и бодрого, как всегда.

Однако к моему рассказу о сообщении старой партизанки он отнесся весьма скептически:

— Ну что ты мне снова рассказываешь какие-то детективные истории, да еще с дешевым бульварным душком! Мнимая глухая подслушивает роковые тайны.