И весь класс шумел — и все ради меня! Ну, не ради меня, а ради принципа, а все равно приятно.

Честно говоря, я от них этого не ожидал… Вдруг все умолкли. В дверях стояла Латникова.

— Безобразно шумите! — брезгливо оглядев класс, проговорила она.

Поднялся Ланин.

— Серафима Игнатьевна! Разрешите нам сообщить наше общее мнение по одному… очень важному вопросу!

— Ваше мнение… в данный момент меня не интересует! — отрубила она.

Все зашумели.

— Вы что? Не можете обеспечить порядок на уроке? — Она оглядела Данилыча с ног до головы.

Все умолкли. Латникова вышла.

Дальше урок шел еле-еле. Обычно Данилыч всячески взбадривал нас, по любому вопросу требовал обязательно высказывать свое собственное мнение (разумеется, по-французски), но сейчас он этого не требовал: требование это после всего происшедшего выглядело бы издевательством — Данилыч это понимал.

После уроков мы вышли вместе с Ланиным.

— Ну как тебе все это понравилось? — усмехнувшись, спросил он.

— Абсолютно не понравилось! — вспылил я. — Наше мнение ее не интересует, желание наших друзей ее не интересует! Только свое мнение ее интересует! Ясно, не во Франции дело, главное — почему с нами можно делать все что угодно? Что мы, не люди? Главное — за ребят обидно — хорошие ребята, а им затыкают рот!

— Да ничего хорошего в этих ребятах! — махнув рукой, сказал он. — Сегодняшняя буза — скорее исключение! Всем все давно уже до фени, каждый занят своими заморочками, а кругом — хоть потоп! «Пусть этот Ланин болтает — знаем, зачем это ему нужно». Все застыло давно. А тебя я увидел — вздрогнул. Наконец-то, думаю, человек появился!

— Да? — сказал я. — А до этого кто же тебя окружал?

— А ты будто не видишь! — произнес он.

— Не вижу… Хотел бы, чтобы ты рассказал.

— Могу рассказать. — Ланин усмехнулся. — Все делятся у нас на две неравные группы. Меньшая — карьеристы, прилипалы, к которым отношусь и я, — он поклонился, — и «чернушники», которые озлобились и ни во что не верят, у которых любое согласие с учителем за предательство считается. Забились, как волчата, во тьму, глаза сверкают, тронешь — рычат!

— И все?

— Ну, в основном. Ну, есть «мажоры» еще, то есть фарцовщики, но в нашей школе это направление не очень развилось почему-то. В основном, чернушники.

— Так, ясно… Но есть же нормальные ребята — нормально учатся, нормально живут… Вербицкий, Волосов, Расторгуева…

— Ну, есть, — согласился неохотно Ланин. — Но никакой реальной силы они не представляют! Ну, стараются, как могут, жить прилично, не приспосабливаться ни туда ни сюда… но прекрасно представляют себе, что все в руках Латниковой — и медали, и вузы… и их «отдельность», самостоятельность ни к чему хорошему для них не приведет!

— Да… правда… А где Долгов?

— Где, где… в двести шестнадцатой! Сам понимаешь, что самостоятельного голоса, да еще такого звонкого, как у Гоши, Латникова потерпеть не могла. И вот — результат! А ты вообще всего неделю просуществовал спокойно! — сказал Ланин.

— Да-а-а… здорово! — усмехнулся я.

— Вот ты говоришь — нормальные! — Ланин разволновался. — А кому они нужны?

— Хотя бы себе, наверное, — сказал я.

— Разве что себе, — усмехнулся он. — А ни одна клевая девчонка с такими не пойдет! Ну, что с тобой идти? — Ланин скептически оглядел меня. — Что такого в тебе? Знаешь, как наши девушки тебя прозвали, во главе с Холиной?

— Как? — я остановился.

— «Серятина»!

— А… почему? — растерянно проговорил я.

— Ну а что такого в тебе? — проговорил он. — Сейчас крутые ребятки котируются. Что ты в науках волочешь, разговариваешь интеллигентно, тонко остришь — этого, поверь мне, сейчас никто не оценит! Мне отец мой рассказывал — тоже удивился, когда увидел наш класс, — что в его школьные годы котировалось в классе, у кого папа профессор, член-корреспондент. Сейчас это — нуль! Сейчас котируется, у кого завскладом, — про это все девушки восхищенно шушукаются. А с профессора что возьмешь?

— Да… и как же это получилось? — Я разволновался.

— А, постепенно, мой друг, постепенно! — произнес Ланин. — Сейчас надо, чтобы мышцы распирали, причем не что попало, а фирменную футболку.

— Значит — Пека сейчас кумир? — вздохнул я.

— Нет, я бы уже не сказал, — подумав, сказал Ланин. — Сейчас скорее Тоха Ляльчук — у него папа начальник охраны нашего универсама. Так охраняет, что все исчезает. А к Тохе Латникова относится с материнской ворчливостью: «Ох, уж этот Ляльчук! Ну просто нужен за ним глаз да глаз!»

— Ясно. А за мной, значит, глаз не нужен?

— За тобой — нет. Ты явно пришелся не ко двору. Так все четко было, и вдруг — явился не запылился. А нам незапыленные не нужны! У нас все в пыли. Вот так! — сказал он. — Так что сегодняшняя буза это радостное событие!

Мы подошли уже к моему дому. Остановились.

— Подожди-ка. Давай еще походим! — сказал я. Ланин поглядел на часы.

— А ну давай! — сказал он, махнув рукой.

Мы пошли, непонятно куда.

— А что я такого сделал, чтобы меня во Францию не пускать? — поинтересовался я.

— А кто ж тебе даст что-то сделать? — сказал он. — До этого не допустит никто! Достаточно посмотреть на тебя — и сразу все ясно! Ведь ты неуправляем.

— Я? Почему это?

— Я сам не пойму — откуда ты такой?

— Почему неуправляемый-то?

— Ну, потому. В любой момент можешь взять и «отмочить», что тебе твоя совесть подскажет, а не то, что требуется начальству и общественности… Чувствуешь?

— Чувствую.

— А такие люди не нужны. Как говорит в известном анекдоте волк: «Для чего нам нужна эта самодеятельность?» Таких людей Латникова нюхом чует. Тебя только не сразу разнюхала. А теперь тебе у нас не жить.

— Ясно.

Мы шли молча.

— А я не уйду из школы! — сказал я и остановился.

— Честно? — тоже остановившись, произнес Ланин.

— Абсолютно! Ты такой ужас обрисовал! Не уйду!

— Вообще, хорошо бы. Без тебя будет полная тоска! С тобой я ожил… Я тебе даже то место покажу, куда тебе срочно надо идти права качать. До здания доведу, но сам внутрь не пойду. Извини!

— Ну ясно, ясно! Ожил, да не совсем! — сказал я.

— Молчи, щенок!

Мы с Ланиным немного повозились на газоне, потом быстро пошли вперед.

— Называется ГУНО, — проговорил Ланин. — Городское управление народного образования. Только подумай сначала, что будешь говорить. Ведь формально она права: твой дом действительно не в зоне нашей школы!

— Зато я в вашей зоне. Чую, пропадете вы без меня!

— А ты с нами пропадешь! — засмеялся Ланин.

— Ну и пускай. Так все же лучше! — сказал я.

— Я все же думаю, — произнес он, — что тебе нужно упор делать на том, что Латникова вместо тебя во Францию едет. Если это дело решится, то и все остальное тоже — автоматически.

— Но… как-то неудобно мне… за себя просить… да еще по такому делу! Почему я?

— А потому, что ты Клоду понравился! У него глаз будь здоров, он человека видит — вот тебя и увидел!

— Ясно… А что сказать?

— По порядку все и скажи. Ну, иди!

Мы остановились у внушительного здания с большими буквами ГУНО.

— Но, по-моему, детям нельзя сюда входить… только учителям!

— Можно детям, и даже нужно! А то до сих пор внушали нам, что наш удел только в прятки и жмурки играть! Хватит нас оболванивать! Самим нам пора уже решать, что и как в жизни должно быть!

— Так это все и сказать? — останавливаясь у тяжелой двери, проговорил я.

— Ну зачем же? — сказал Ланин. — Не все сразу! Для начала ты — просто бедный, обиженный мальчик, не понимающий, за что тебя обидели. И не Франция тебя волнует (это, якобы, не имеет значения), а принцип! Запомнил это слово или записать?

— Да вроде запомнил… — я вздохнул. — А хорошо это — кляузы разводить?!

— Им можно все, а нам ничего? — разозлился он. — А если голос поднять — сразу «кляузы»? Нормальная жизнь; Латникова свое слово сказала, теперь ты, крепко подумав, ответное свое слово говоришь!