Кристина промолчала. Через минуту Мария снова повернулась к сестре.

— Прости. Зря я это. Я знаю, как сильно ты тоскуешь по Исааку.

— Ничего, — сказала Кристина. — Ты же не нарочно. Я расстроена, потому что хочу помочь. Мне больно слушать, как ты плачешь.

— Мне жаль, что я тебя побеспокоила, — проговорила Мария. — Ты и так достаточно вынесла.

— Если хочешь, я останусь. Мне надо, чтобы ты была здоровой и веселой. Ты ведь моя единственная сестра.

Мария одной рукой обняла Кристину.

— Ты тоже мне нужна, — произнесла она. — Но со мной в самом деле все хорошо.

— Точно?

— Ja, иди спать.

Кристина еще раз обняла Марию и неохотно побрела в свою комнату, надеясь, что хоть чуть-чуть утешила сестру. Но когда следующей ночью она снова услышала, как та горько плачет, ее обуял страх. Кристина не могла этого объяснить, но безутешное горе Марии вселило в нее тревогу, что они никогда не смогут залечить нанесенные войной раны. Однако каждый раз, когда она проходила по коридору к комнате сестры и открывала дверь, рыдания прекращались.

Теперь, в столовой, когда мутти закрыла суп крышкой, Кристина села рядом с Марией и спросила у нее:

— Как ты думаешь, что в банке?

Мария пожала плечами и шмыгнула носом, утерев его бледным запястьем.

— Карл, — скомандовала мутти, — открывай.

— И шоколадки давайте сюда, — напомнила Кристина.

Карл принес с кухни открывашку и отдал ее старшей сестре. В серебристой банке оказалась однородная светло-коричневая масса. Мутти достала из буфета ложки, зачерпнула немного неизвестного продукта и передала ложку Карлу. Мальчик опасливо попробовал странное густое вещество. Глаза его расширились, и он, расплывшись в улыбке, лизнул еще раз. Генрих схватил ложку и тоже полез в банку.

— И что это? — поинтересовалась у них Кристина.

— Не знаю! — ответил Генрих. — Какая-то вкуснятина!

Кристина соскоблила краешек кремообразной коричневой пасты и с сомнением лизнула. По вкусу масса напоминала дикий фундук, растущий в холмах, но была сладкой и мягкой, как масло. Девушка уже многие годы не ела ничего вкуснее.

— М-м-м, — протянула она. — Объедение!

Она вручила ложку Марии, потом открыла две шоколадки и раздала всем по кусочку.

Вскоре вся семья обмакивала ложки и шоколад в мягкую пасту, совсем как вареную картошку в миску с простоквашей, когда есть больше было нечего. Даже ома не могла оторваться от лакомства. Мутти и мальчики обсасывали столовые приборы так, словно те были из сахара. И хотя бодрый вид Марии казался напускным, Кристина радовалась, что все смеются и улыбаются. Годы страха и неопределенности наложили суровую печать на их лица, в глазах сквозила затаенная боль, рты словно бы постоянно сдерживали крик. Но сегодня черты лица расслабились и приобрели мягкость, улыбки стали широкими и неподдельными. Хорошо, что Джейк оставил банку и шоколад. Кристина почувствовала укол вины за то, что плохо думала о нем. Даже в Рождество братья не выглядели такими счастливыми.

— Вот Vater удивится, когда попробует! — сказал Карл.

— А теперь пора съесть что-нибудь существенное, — наконец объявила мутти и накрыла банку тарелкой. Мальчики издали недовольный стон.

Когда семья закончила трапезу, Кристина отнесла грязную посуду на кухню и поймала себя на том, что почти час не вспоминала о своей сердечной тоске.

«Так вот как все происходит, — подумала она. — Жизнь отвлекает от страданий. Раны заживают под действием приятных минут, которые раньше я воспринимала как должное. Надеюсь, теперь это станет случаться чаще и длиться дольше. Потому что нельзя выжить, если застрянешь в прошлом».

Но когда она закатала рукава, чтобы вымыть посуду, ее внезапно что-то остановило. Рука потянулась к татуировке на запястье, большой палец сильно надавливал на цифры. Поначалу Кристина удивилась — что это с ней? Потом пришло понимание. На короткое время она забыла о лагерях и войне. Но потом с тошнотворным спазмом в желудке вдруг осознала, что этот номер грязного цвета останется у нее на всю жизнь, каждый день будет попадаться на глаза и напоминать о прошлом.

Ко второй неделе мая в город вернулись несколько выживших мужчин и юношей. Те, кому повезло уцелеть и сохранить здравый рассудок. Большинство нашли дома разрушенные жилища и узнали о гибели родных: матерей, бабушек и дедушек, братьев и сестер, которые не успели вовремя укрыться в бомбоубежище.

Повсюду раздавался стук молотков и визг пил — этой весной все трудоспособные мужчины, женщины и подростки сообща поднимали из руин истерзанный войной город. Жители сновали по извилистым улочкам, как рой рабочих муравьев, разбирали затейливую многовековую каменную кладку, сносили шаткие стены старинных лавок и развалины амбаров. С помощью молотка и кирки отбивали от остатков полукаменных домов строительный раствор, сохраняя камни и неповрежденные балки. Освобождали от завалов подвалы, обугленное дерево и разбитые кирпичи складывали на обочинах улиц, а затем грузили на телеги и увозили. Пробоины в стенах кирхи напротив дома Кристины постепенно залатали булыжником и свежим известковым раствором.

Фатер и мальчики помогали поднимать город из руин, и, поскольку отец работал на восстановлении школы, он зарабатывал немного денег. Если позволяли продуктовые карточки, семья в первую очередь старалась купить мясо, сахар или муку. Но мясная и бакалейная лавка получали все меньше товаров, и самые необходимые продукты питания достать было даже сложнее, чем во время войны. Если приходила весть о привозе продуктов раньше срока, мутти или Мария бежали занимать очередь, потому что всё распродавали за несколько часов.

Раз в неделю, так же как на протяжении всех последних месяцев войны, Генрих и Карл работали на мукомольне и получали в качестве оплаты полмешка муки, сметенной с пола. Кристина помогала бабушке выбирать из нее щепки, комки грязи и пшеничную шелуху и просеивать муку через сито. Но потом мукомольня закрылась.

Пришлось выменять на сахар последние отрезы бабушкиного расписанного вручную хлопка — то был единственный материал для шитья одежды — и отдать за телегу дров прапрабабушкины часы вишневого дерева. За подаренный американцем шоколад Карл и Генрих выручили сигареты и сменяли их на растительное масло.

В первую субботу июня Мария и Кристина сидели рядышком на кухне и чистили ранний весенний горох, жуя во время работы пустые стручки. Темно-изумрудные стручки раскрывались без усилий, и красные керамические миски быстро наполнялись нежно-зелеными горошинами. Раньше Кристина никогда не понимала, зачем Мария ест коробочки от гороха, но теперь ей самой они казались невероятно сладкими. С тех пор как она вернулась из Дахау, все вкусы — сочные сливы и сладкие ягоды, соленый свиной жир и картошка с молоком, маринованный лук и квашеная капуста — казались ей такими яркими, словно она пробовала эти яства впервые.

На кухонном балконе мутти развешивала стираное белье. Девушки работали молча и слушали, как мать напевает, прикрепляя прищепками мокрые вещи к веревке. Стоявшие на плите кастрюли с пореем и редким кушаньем — свиной рулькой — наполняли кухню сладким терпким ароматом лука и уксуса.

С открытого балкона долетал мягкий ветерок, но Кристину знобило. Со времени ее возвращения дни становились все длиннее и теплее, и все же в каждом дуновении воздуха девушке чудилось дыхание зимы, словно холодные тонкие руки привидений касались ее кожи. Независимо от температуры за окном она носила зимние чулки и вязаную кофту, которую снимала лишь сидя под прямым солнцем, на заднем дворе, где курятник и дом защищали от сквозняков. Только тогда отступал холод, исходивший, казалось, изнутри ее существа.

Кристина краем глаза поглядывала на сестру и вспоминала, как они маленькими девочками беспечно бегали по коридору, не зная еще, что такое война, насилие, бомбежки и концентрационные лагеря. Но она твердо решила не упиваться жалостью к себе, поэтому отбросила эти мысли и сосредоточила внимание на ровных круглых горошинах.