Это не правда. Спенсер еще раньше видел, как на то же самое место глазела служанка Кацев. Он не обратил внимания, решил, что девушка загляделась на какую-нибудь приблудную кошку. Теперь это совпадение его поразило. Кристина пыталась его удержать, но он выскочил — без шапки, без пальто, даже сапоги не надел и чуть не поскользнулся на ступенях. И увидел. На угловом камне, справа от двери, на самом виду, было выведено дегтем огромное «У». Кисть брызгалась, и от этого зрелище было еще безобразнее, злее, страшнее. «Убийца», как пишут на афишах кинотеатров, вот что это значило!

Служанки из дома напротив видели. Шейла Кац, наверно, тоже. Как только были врезаны новые замки и проведена сигнализация, муж ее сразу уехал, и, странное дело, с тех пор Спенсер больше ее не видел. Не видел ее лица. Не замечал ее у окна. Разве что изредка мелькнет ее профиль, покажется силуэт и тут же растает в глубине комнаты. Может быть, Кац запретил ей глядеть из окна и появляться на виду? Он опасался, выходит, именно его, Эшби? Предостерегал жену насчет соседа?

Накануне, то есть в пятницу, старый м-р Холлоуэй сделал одно открытие. Во второй половине дня он опять заглянул к Эшби, как бы по дороге, и посидел немного в гостиной, разглагольствуя все больше не о деле, а о погоде да о поезде, потерпевшем накануне крушение в штате Мичиган. Потом он встал и, вздохнув, сказал:

— Пожалуй, загляну еще на несколько минут к мисс Шерман, если позволите. Это у меня как навязчивая идея, не правда ли? Мне все кажется, что я наткнусь на улику, мимо которой мы до сих пор проходили.

Он просидел там долго, молча и, по-видимому, неподвижно, поскольку из комнаты не доносилось ни звука; в конце концов Эшби вернулся к себе в закуток. Кристина гладила в кухне. Повсюду в доме горел свет.

С тех пор как Спенсер приехал из школы, он не притрагивался ни к токарному станку, ни к верстаку, на котором столярничал. Раньше он мечтал о нескольких свободных днях, чтобы приняться за какую-нибудь трудоемкую вещь, а теперь, когда с утра до вечера нечем заняться, ему это и в голову не приходит. Вся его деятельность свелась к тому, что он стал прибирать на полках и в ящиках. Кроме того, он начал наносить на бумагу кое-какие заметки: имена, обрывки фраз, схематические рисунки, понятные ему одному, а может быть, он и сам их толком не понимал. У него накопилось уже несколько таких листков. Некоторые он порвал, но сперва перенес с них кое-какие записи.

В дверь постучали, и он сразу крикнул: «Войдите!» — потому что знал: это м-р Холлоуэй, и хотел его увидеть еще раз; по установившейся уже традиции он заранее приготовил два стакана — Садитесь. Я уж боялся, вдруг вы ушли не попрощавшись — меня бы это огорчило.

Он разлил по стаканам виски, бросил лед и стал наливать содовую, поглядывая на лицо старика, чтобы знать, когда будет довольно.

— Благодарю. Хватит. Представьте себе, как это ни странно, я не ошибся.

М-р Холлоуэй со стаканом в руке расположился, вытянув ноги, в старом кожаном кресле, оно было такое домашнее, такое покойное, словно старые шлепанцы.

— Я с самого начала, сам не понимая толком почему, чувствовал, что эта история меня чем-то задевает. Помнится, я вам говорил, что, по всей видимости, мы никогда не докопаемся до разгадки. Сегодня я смотрю на дело немногим оптимистичнее, и все же по меньшей мере одну деталь я вытащил на свет Божий. Видите ли, я был совершенно уверен, что эта комната еще, так сказать, чревата открытиями.

Со вздохом он извлек из жилетного кармана какой-то небольшой предмет и выложил его на стол перед хозяином дома; он не поглядел на Спенсера, не добавил ни слова в объяснение, а уставился на свой стакан и медленно отхлебнул виски. Предмет на столе оказался ключом, одним из трех ключей от дома.

— Ваш ключ у вас, не так ли? У вашей жены свой ключ. Третий был у Беллы Шерман, его-то я и нашел, — проговорил наконец полицейский.

Эшби и бровью не повел. С какой стати ему беспокоиться? Скрывать ему нечего, бояться нечего. Его смутило лишь то, как старательно Холлоуэй отводит глаза, — он не понимал, как ему теперь держаться. Похоже, найденный ключ усугубляет подозрения, направленные против него?

— Знаете, где я его нашел?

— Вы же сказали — в спальне.

— Мне казалось, в прошлые разы я искал повсюду.

С другой стороны, специалисты, подчиненные лейтенанта Эверелла, тоже полагали, что обшарили каждый уголок.

И вот только что сижу я посреди комнаты и вдруг замечаю, что на этажерке между книг всунута черная сумочка. Вам она знакома?

— Знакома. У Беллы было две: замшевая, та, которую вы мне сейчас показываете, она носила ее только на выход, и другая, кожаная, на каждый день.

— Ну так вот! Ключ лежал в черной сумочке.

Эшби подумал о показаниях м-с Кац. Холлоуэй прочел это по его лицу. Наверняка это он и имел в виду, когда обронил:

— Любопытно, не правда ли?

— Вы забываете, что она не утверждала, будто видела, что именно Белла передала тому человеку, — заспорил Эшби. Может быть, зря? — Если я правильно запомнил, она только высказала предположение, что это мог быть ключ. Она даже не ручалась, что девушка была именно Беллой Шерман.

— Знаю. Может, это была и она, но вещь, которую она передала, никак не могла быть этим ключом. Кстати, вы знаете, с какой сумочкой Белла ходила в тот вечер?

Спенсер искренне ответил, что не знает. Он и впрямь не знал. Он понимал, как это важно. Ему ничто не мешало солгать. От него не укрылось, что, с тех-пор как м-р Холлоуэй вошел в закуток, он смотрит на Спенсера не так, как раньше: во взгляде его читается сострадание.

— Вы убеждены, не так ли, что не открывали ей дверь, когда она вернулась около половины десятого якобы из кино?

— Я не выходил из этой комнаты. Я удивился, когда заметил ее на верхней ступеньке лестницы.

— Она была в пальто и в берете? Значит, почти наверняка сумочка была при ней.

— Возможно.

— Другую сумочку обнаружили на самом виду — на столе у нее в комнате; поэтому возникло предположение, что девушка брала именно ее. А поскольку в той сумочке ключа не было, из этого сделали вывод, что предположение миссис Кац соответствует истине. Из этого исходили и в дальнейших рассуждениях.

— Ну а теперь?..

— Мы явно в чем-то ошиблись. Грязная история, мистер Эшби, прискорбная история. И для моего, и для вашего спокойствия было бы лучше, если бы ничего этого не было. А еще я думаю, что лучше бы мне не находить этот ключ. Не знаю пока, куда он нас заведет, но предвижу, что люди пустятся судить и рядить на свой лад. Раз ключ был в доме, значит, Белла сама открыла дверь убийце.

— Разве это более странно, чем передать ему ключ на пороге?

— Понимаю вашу точку зрения. Но увидите: люди рассудят по-иному.

Потом Холлоуэй ушел; казалось, он был собой недоволен.

Должно быть, буква «У» появилась на стене ночью, еще до того, как газеты сообщили о ключе. Это не мальчишеские проказы. Надо было раздобыть деготь, кисть, выйти из дома, несмотря на мороз, идти, по-видимому, пешком: Спенсер не слышал, чтобы поблизости останавливалась машина.

После той субботней сцены с Кристиной, когда он обнаружил это «У», были еще неприятности с детьми. По субботам они целой стайкой играют на воздухе. В снежную погоду возятся не на их улице, а на соседней: там спуск круче, и они катаются на санках. Значит, не случайно они вертелись целый день перед домом Эшби. Это чувствовалось по тому, как они глазели на окна, подталкивали друг друга локтями, шушукались.

Эшби ни в чем не хотел отступать от своих привычек.

Ему и раньше приходилось по несколько дней сидеть дома, но тогда причиной была простуда; в этих случаях он то пристраивался у камина в гостиной, то брел к себе в закуток. И теперь он ведет себя так же: слоняется в шлепанцах, с трубкой в зубах, и бессознательно, подчиняясь своеобразной мимикрии, вживается в роль больного.

Несколько раз, повернувшись к окну, он видел лица мальчишек, прильнувшие к стеклам. У него не было соблазна их прогнать. У Кристины тоже, хотя она все замечала. Она знала не хуже Спенсера, что гнать их не стоит. Она вела себя так, словно ни с ним, ни с другими ничего не случилось; чуть не каждый день у нее то заседание комитета, то чаепитие, то благотворительное собрание, везде она продолжает бывать. Правда, кажется, перестала задерживаться вне дома больше, чем это вызвано необходимостью.