Несколько месяцев Борис Ряжский с утра до вечера принимал в своем кабинете актеров и режиссеров, писателей и композиторов, художников и общественных деятелей. О Мейерхольде они могли говорить часами, но прокурор произносил расхожую фразу, что слова, мол, к делу не подошьешь, и просил изложить свое мнение письменно. Одни создавали на эту тему целые эссе, другие были более лапидарны.

«Я до сих пор не сдержал слова и не закрепил для Вас письменно разговор о Мейерхольде, потому что все время очень занят.

Вы помните наш разговор? Главное его существо заключалось вот в чем. Так же, как с Маяковским, я был связан с Мейерхольдом поклонением его таланту, дружбой, удовольствием и честью, которые доставляло мне посещение его дома или присутствие на его спектаклях. Но общей работы между нами не было: для меня и он, и Маяковский были людьми слишком левыми и революционными, а я для них был недостаточно лев и радикален.

Я любил особенно последние по времени постановки Мейерхольда: «Ревизора», «Горе от ума», «Даму с камелиями». Дом Всеволода Эмильевича был собирательной точкой для всего самого передового и выдающегося в художественном отношении.

Среди писателей, музыкантов, артистов и художников, бывавших у него, наиболее сходной с ним по душевному огню и убеждениям, наиболее близкой ему, братской душой был, на мой взгляд, Маяковский. Я не знаю, насколько решающим может быть мое мнение на этот счет.

Б. Пастернак».

Откликнулась на просьбу прокурора и одна из старейших актрис страны Александра Яблочкина:

«Тяжкие обвинения, выдвинутые против выдающегося деятеля советского театра Всеволода Эмильевича Мейерхольда, долгие годы тяжким бременем лежали на сердце. Я буду безмерно рада узнать, что Мейерхольд снова занял подобающее ему место в истории русского и советского театра.

В творчестве Мейерхольда было много спорного. Для меня, воспитанной на традициях старейшего русского театра, в его постановках было много такого, чего я не могу понять. Но это разногласия творческого, а не идейного порядка. Мейерхольд одним из первых, без колебаний, стал на сторону революции и всю свою кипучую энергию отдал искусству и народу.

Беззаветная любовь к театру, горячая вера в то, что театр является могучим проводником передовых идей в народ, сильнейшим оружием в борьбе за светлое будущее, — вот что роднит Мейерхольда со всеми лучшими деятелями русского искусства».

Как я уже говорил, в кабинете прокурора побывало около сорока человек — и все они оставили поражающие своей искренностью и теплотой отзывы о Мейерхольде. Напечатать их в рамках этого очерка просто невозможно, но имена авторов я назову: Э. Гарин, С. Кирсанов, В. Шкловский, Вс. Иванов, Н. Эрдман, Н. Акимов, Н. Охлопков, В. Каверин, Н. Черкасов, Н. Боголюбов, Н. Петров, В. Плучек, М. Жаров, В. Софроницкий, Б. Захава, М. Штраух, В. Шебалин, М. Царев, С. Гиацинтова, А. Попов, И. Ильинский, Ю. Олеша, Л. Безыменский, С. Юткевич, Л. Свердлин, М. Астангов, Н. Асеев, С. Образцов, Л. Оборин, М. Бабанова, В. Меркурьев, Р. Симонов и многие другие.

Вскоре приговор Военной коллегии был отменен, и дело за отсутствием состава преступления прекращено. Имя Всеволода Эмильевича Мейерхольда было возвращено народу. Но самое главное, был возрожден расстрелянный Театр — ведь в лице Мейерхольда был расстрелян Театр, причем именно с большой буквы.

Пока живут идеи одного из величайших мастеров сцены, пока есть люди, готовые идти на любые лишения ради реализации этих идей, Театру жить! А значит, жить человеку, который был одним из любимейших сынов Мельпомены.

ПАЛАЧИ СТАЛИНСКОЙ ЭПОХИ

Их имена были самой большой тайной Советского Союза. И хотя об их существовании знала вся страна, а результаты их деятельности время от времени становились достоянием печати, не говоря уж о том, что встречей с ними пугали маршалов и генералов, народных артистов и партийных деятелей, простых рабочих и зажиточных крестьян, ни фамилий, ни имен представителей этой древнейшей профессии не знал никто.

А вот их лица были известны многим, очень многим. Правда, это было последнее, что видели эти люди: через мгновенье они представали перед Богом или Сатаной — кому как повезет. А тот, кто отправлял их на тот свет, деловито перезаряжал револьвер и шел к следующей жертве. Убивать — его профессия, и чем больше он убьет, тем выше звание, тем больше орденов, тем выше авторитет в глазах начальства. Эти люди — палачи, или, как их тогда называли, исполнители смертных приговоров.

Мне удалось приподнять завесу над этой жуткой и мрачной тайной. Я познакомлю вас с теми, у кого руки в самом прямом смысле слова по локоть в крови.

Проводить воспитательную работу среди приговоренных к расстрелу!

Недавно в одном из издательств вышла довольно объемистая книжка с совершенно жутким названием «Расстрельные списки». В книге 670 имен и несколько меньше фотографий тех жертв сталинских репрессий, которые были расстреляны, а затем сожжены и захоронены на территории Донского крематория в период с 1934 по 1940 год. Но ведь кроме этого места, расстрелянных хоронили на территории Яузской больницы, на Ваганьковском, Калитниковском, Рогожском и некоторых других кладбищах.

Конвейер смерти работал днем и ночью, кладбищ стало не хватать, и тогда родилась идея создать так называемые «зоны», расположенные на принадлежащих НКВД землях в поселке Бутово и совхозе «Коммунарка»: самые массовые захоронения находятся именно там.

Технология приведения приговора в исполнение была на удивление проста. Сперва составлялось предписание Военной коллегии Верховного суда Союза ССР, которое подписывал председатель этой коллегии Ульрих. Само собой разумеется, предписание имело гриф «Сов. секретно». Передо мной одно из таких предписаний от 25 декабря 1936 года.

«Предлагаю привести немедленно в исполнение приговор Военной коллегии Верхсуда СССР от 7.XII.36 г. в отношении осужденных к расстрелу. Исполнение донести».

Комендант Военной коллегии капитан Игнатьев был человеком исполнительным, и через некоторое время отправляет начальству собственноручно написанный документ:

«Приговор Военной коллегии Верховного суда СССР от 7.XII.1936 г. в отношении поименованных на обороте сего шести человек приведен в исполнение 25.XII.36 г. в 22 ч. 45 м. в гор. Москве».

В тот же день он пишет еще одну бумагу. «Директору Московского крематория. Предлагаю принять для кремации вне очереди шесть трупов». Директор не возражает и письменно подтверждает, что шесть трупов для кремации принял.

Обратите внимание на одну немаловажную деталь: от вынесения приговора до приведения его в исполнение прошло восемнадцать дней — случай, по тем временам, не типичный. Обычно расстреливали в течение суток.

Самое же мерзкое было в том, что родственникам о казни не сообщали, им говорили, что их отец, муж или брат «осуждены к 10 годам ИТЛ без права переписки и передач». Этот порядок был утвержден в 1939-м. А с осени 1945-го им стали отвечать, что осужденный умер в местах лишения свободы. Именно это сообщили брату Михаила Кольцова: «Кольцов-Фридлянд М. Е., отбывая наказание, умер 4 марта 1942 года». А вот Всеволод Мейерхольд «прожил» чуточку дольше: его внучке выдали справку, что он умер 17 марта 1942 года. И это при том, что оба были расстреляны 2 февраля 1940 года.

Но случалось и так, что о расстрелах объявляли в печати, и вся страна радостно приветствовала это событие. Так было с Тухачевским, Якиром, Корком, Уборевичем и Эйдеманом, так было с Путной, Смилгой и Енукидзе — их тела тоже сожгли в Донском крематории.

Так кто же нажимал на спусковой крючок и кто последним смотрел в глаза жертве? Об этом я обязательно расскажу, но чуточку позже. А пока давайте пройдем той адовой дорогой, которой прошли сотни тысяч людей — от ареста и до выстрела палача.