Конечно, он пока не обрел свободу, и до этого было еще далеко. Но теперь – он был в этом уверен – его уже не преследовали невидимые враги, теперь – он дал бы руку на отсечение! – он ступал по твердой, надежной почве. Он уже не шел, как ранее, заданным путем, подталкиваемый с дьявольской ловкостью во всяческие засады, и его не подводили всякий раз к определенной цели, чтобы в конце концов обеспечить заранее задуманную развязку. Да, теперь он был спасен. Остальное – то есть свобода – легко обретется, если не терять хладнокровия (а он уже полностью пришел в себя), ловкости и терпения.

Пардальян прошептал с радостным вздохом:

– Уф, я начинаю верить, что выберусь отсюда!

На всякий случай он настежь распахнул дверь, оставшуюся у него за спиной, и огляделся вокруг. Он находился в некоем подобии маленькой прихожей; прямо перед собой он увидел приоткрытую дверцу. Он потянул ее на себя и шагнул за порог. Теперь он очутился в узком проходе, который был хорошо освещен благодаря окошку, расположенному справа под самым потолком.

– Ого! – восторженно воскликнул шевалье. – Вот наконец-то и небо! Гром и молния! А я уж думал, что больше никогда его не увижу.

И впрямь – это уже был не тот приглушенный свет, который с трудом пробивался во внутренние помещения дворца. Нет, сюда лился настоящий, яркий, дневной свет! Главное сейчас было – добраться до окошка. Пардальян огляделся по сторонам (прежде он, задохнувшийся от счастья при виде голубого неба, сделать этого не успел).

– О черт! – выдохнул он, попятившись. – Однако здесь не слишком-то весело!

Да уж, веселого было мало: он находился в склепе, и его окружали многочисленные гробы. Пардальян прошептал:

– Место временного погребения!..

Преодолев отвращение, он стал внимательно осматривать свою новую тюрьму.

Налево он обнаружил три ниши; все три были заняты свинцовыми гробами.

Направо тоже виднелись три ниши, но лишь одна из них – нижняя – была занята. Две других зияли пустотой в ожидании траурной ноши, принимаемой ими на временное хранение.

Странность заключалась в том, что ниши эти были вовсе не каменной кладки, как то обычно бывает, а из тяжелого, массивного дуба.

Впрочем, Пардальяна занимало сейчас иное. Он беззвучно засмеялся и, указав на пустые ниши, воскликнул:

– Черт побери! Вот готовая лестница, чтобы добраться до окошка.

Без малейших колебаний он поставил ногу на нижний гроб и взобрался на верхнюю нишу, где ему пришлось лечь на спину и вытянуться плашмя.

«Малоприятное местечко, но другого выхода отсюда я не вижу, да и вообще сейчас не время привередничать», – подумал он.

Круглое незастекленное оконце пересекалось двумя перекладинами в форме креста. Пардальян просунул между ними голову и выглянул наружу. Окошко выходило в сад. Шевалье взглядом измерил расстояние до земли и улыбнулся:

– Пустяковый прыжок.

Направо виднелась стена, слева находились два стрельчатые окна, украшенные разноцветными витражами на религиозные сюжеты.

«Дворцовая часовня! – подумал Пардальян. – А теперь – в атаку на раму!»

Он подался назад и с неимоверными усилиями вытянул руку и ощупал перекладины.

Да они деревянные!

Он расхохотался от души. На сей раз он был окончательно спасен. Сломать эту хрупкую преграду, выскользнуть отсюда, перелезть через стену, которую он видит из окошка – все это было для него сущим пустяком.

– Черт возьми! – вздохнул он. – Как посмотришь поближе на смерть, так жизнь покажется просто замечательной!

Его переполняли радость, вера в свои силы и отвага. Освобождение казалось ему делом несомненным и скорым, он уже представлял себе, как будет рассказывать об этом фантастическом приключении своему другу Сервантесу, а тот уж непременно помянет своего неизменного Дон Кихота. Он видел тонкое лицо столь симпатичного ему дона Сезара, который будет с тревогой следить за всеми поворотами его повествования. Он уже воображал, как очаровательная и такая красивая Жиральда смотрит на него своими огромными сочувствующими глазами, в ужасе прижимаясь к своему возлюбленному.

И рисуя себе все эти картины, он улыбался.

Однако надо еще было сломать преграду, которая, впрочем, не могла долго сопротивляться его мощным кулакам.

Он уже взялся за обе перекладины и изо всех сил тряхнул их, когда вдруг почувствовал, что на его горло давит что-то жесткое.

Он прохрипел:

– Ох!.. Что это?.. Я задыхаюсь! – и поспешно втянул голову назад.

В тот же миг это «что-то» внезапно прошло совсем рядом с его лицом. Он услышал сухой стук, подобный стуку закрывающейся крышки, и все вокруг погрузилось в полную темноту.

Шевалье поспешно подался влево, желая спуститься вниз.

О ужас!

Его нога с силой ударилась о какую-то перегородку! Он хотел отпрянуть, приподняться, но повсюду натыкался только на твердое, словно железо, дерево... Он чувствовал, что его со всех сторон сдавливают прочные доски; он уже с трудом дышал. Пардальян был заживо заперт в гробу. Он судорожно вздохнул и закрыл глаза, поняв: «Так вот каков оказался сюрприз, подготовленный мне Эспинозой! Так вот она – последняя ловушка, расставленная им, куда я с такой готовностью и легкомыслием устремился!»

В это время гроб повернулся вокруг своей оси, потом неподвижно замер, и перед изумленным взором шевалье засверкали какие-то маленькие огоньки.

Подавив усилием воли ужас, который перехватывал ему горло, Пардальян попытался понять, что происходит.

Он увидел, что внутри его гроба, на уровне лица, был расположен специальный глазок.

– Ага, значит господин Эспиноза желает, чтобы я мог видеть и слышать... Извольте, послушаем и посмотрим.

И Пардальян стал смотреть. Вот что он увидел:

Безлюдное пространство часовни. Ярко освещенные хоры. Посреди центрального прохода – катафалк, вокруг него ярко горят восемь свечей.

Пардальян тотчас же догадался, что катафалк предназначен ему и что именно туда сейчас поставят его гроб.

Тут из тьмы возникли четыре монаха атлетического телосложения и подошли к гробу шевалье. Пардальян услышал:

– Значит, сейчас будет заупокойная служба?

– Да, брат мой.

– По ком?

– По тому, кто лежит в этом гробу.

– Человек, который прошел через камеру пыток?

– Вам же известно, брат мой, что камера пыток – всего лишь пугало, предназначенное для того, чтобы завлечь приговоренного в склеп живых мертвецов.

В тот же миг раздался похоронный звон. Двери королевской часовни настежь распахнулись, и медленным, торжественным шагом туда вошла длинная вереница монахов; монахи были облачены в белые капюшоны с прорезями для глаз, а в руках держали огромные свечи; в безмолвии они встали у алтаря.

За монахами в белых капюшонах выстроились монахи в черных, а за ними – в желтых капюшонах.

Перед катафалком встал палач, с ног до головы облаченный в красное.

И опять появились монахи в капюшонах всех цветов, они выстраивались вокруг катафалка, пока маленькая часовня не заполнилась до отказа. Священнослужитель торжественно поднялся к алтарю; рядом с ним шли его помощники и служки.

Разрывающие душу звуки органа бушевали под сводами, распространялись волнами по королевской часовне, наполняя ее то жалобной, то грозной музыкой.

И вот уже собравшиеся здесь монахи мощным хором запели De Profundis.

Заупокойная служба началась.

Пардальян, почти обезумевший от ужаса и дрожавший от гнева и бессилия, живой Пардальян должен был присутствовать на заупокойной службе по самому себе!

Он весь напрягся, взвыл и принялся колотить руками и ногами в стенки своего ужасного узилища.

Однако его отчаянные призывы были заглушены звуками органа. Когда же он удваивал усилия, то монахи тоже возвышали голоса:

– Miserere nobis... Dies irae! Dies ilia!

Когда служба наконец завершилась, иноки удалились так же, как они пришли, – медленной и торжественной поступью. Помощники священника потушили свечи в алтаре. Все вновь погрузилось в тишину и темноту. Вскоре вокруг катафалка, слабо освещенного несколькими серебряными лампами, свисающими с потолка, остались лишь четыре монаха-носильщика...