Фауста, внешне не придавая ни малейшего значения угрозе, прозвучавшей в его словах, ограничилась тем, что отвергла упрек в своей неосторожности. Она объяснила:

– Если я и оставила все двери открытыми настежь, то у меня были на то веские причины. Вы в этом и сами не сомневаетесь – ведь вы меня знаете... То, что вы появились здесь так вовремя, чтобы воспользоваться этой кажущейся небрежностью, – это несчастье... впрочем, поправимое. Что же касается секретного глазка, который позволил вам незримым присутствовать при моей встрече с испанскими дворянами, то здесь я согласна с вами – упрек заслужен. Мне и впрямь следовало закрыть его. Я оказалась недостаточно предусмотрительной, мне следовало остерегаться всего, даже невозможного. Это послужит мне уроком. Можете быть уверены – он будет усвоен.

Она произнесла это совершенно спокойно, словно речь шла о малозначащем пустяке. Она просто констатировала, что совершила ошибку, вот и все.

Но признавшись в этой оплошности, она снова вернулась к тому, что казалось ей гораздо более важным, и сказала с ехидной улыбкой, весьма напоминавшей улыбку шевалье, когда тот разъяснял ей последствия ее неосторожности:

– А вы сами? Неужто вы полагаете, будто мысль прийти сюда была такой уж удачной? Вы, кажется, только что говорили о неосторожности и о непоправимой ошибке? И почему только вы не убрались отсюда подобру-поздорову?

– Но, сударыня, – ответил Пардальян со своим самым простодушным видом, – вы, кажется, слышали: я имел честь сказать вам, что мне совершенно необходимо побеседовать с вами.

– Надо полагать, вы и впрямь имеете сообщить мне нечто чрезвычайно важное, коли, чудесным образом избегнув смерти, вновь подвергли свою жизнь опасности.

– Однако, сударыня, откуда вы взяли, что я подвергаю свою жизнь опасности? Да и чего мне опасаться, когда мы с вами столь мирно беседуем?

Фауста быстро взглянула на него. Неужели он говорил серьезно? Неужели он был до такой степени слеп? Или же уверенность в своих силах делала шевалье столь самонадеянным, что он даже забыл, что еще не покинул ее владений?

Но Пардальян принял тот наивно-простодушный вид, который делал его лицо непроницаемым. Фаусте не удалось прочитать в его взгляде ровным счетом ничего. Какое-то время она колебалась – что же именно сказать ему, но внезапно решилась:

– Так вы полагаете, что я позволю вам выйти отсюда так же легко, как вы сюда вошли? – спросила она.

Пардальян улыбнулся.

– Теперь моя очередь сказать вам: я вас понимаю, – продолжала она. – Вы, должно быть, говорите себе, что я, женщина, не смогу преградить вам дорогу... Вы правы. Но знайте: через мгновение на вас нападут. Вы окажетесь один и без оружия в этом надежно запертом зале.

Почему она говорила это, пока еще была с ним наедине? Она отлично знала – если Пардальяну заблагорассудится воспользоваться полученным от нее предупреждением, то ему надо для этого сделать лишь несколько шагов. Или же она думала, что он не найдет пружину, которая приводит в действие потайную дверь? А вероятнее всего, она считала, что, даже получив предупреждение, он сочтет себя обязанным остаться.

Возможно, она и сама не могла бы объяснить, почему вдруг заговорила об опасности, грозящей ее собеседнику. Шевалье же невозмутимо ответил:

– Вы имеете в виду тех храбрецов, за которыми со всех ног побежал это негодяй – агент инквизиции?

– Так вы знали...

– Разумеется! И точно так же я отлично заметил вашу маленькую уловку – она заключалась в том, чтобы завести меня именно в этот угол зала.

Каково бы ни было Фаусте услышать эти слова, она невольно восхитилась Пардальяном. Но вместе с восхищением ею овладело беспокойство. Она говорила себе: хотя Пардальян необычайно силен, он не может так рисковать собой, не будучи уверен, что выберется отсюда невредимым.

Она еще раз подозрительно огляделась и не обнаружила ничего нового.

Она еще раз пристально взглянула в лицо шевалье и увидела: он абсолютно уверен в своих силах, совершенно спокоен и полностью владеет собой: ее подозрения рассеялись, и она сказал себе: «В своей удали он доходит до крайности!»

А вслух произнесла:

– Вы знаете, что на вас сейчас нападут, а я предупреждаю вас, что против вас будет обращено десятка два шпаг; вы знаете это и все-таки остаетесь здесь. Вы по доброй воле пошли в расставленную мною ловушку. Значит, имея дело с двадцатью нападающими, вы рассчитываете уложить их всех?

– Ну, уложить – это слишком сильно сказано. Но одно я знаю твердо: я уйду отсюда целым и невредимым и даже без единой царапины.

Это было сказано без хвастовства, с такой уверенностью, что она почувствовала, как ее охватывает тревога, как ею вновь овладевает сомнение. Он выказал ту же уверенность, как и тогда, когда говорил с ней через потолок своей камеры. Ведь он же вышел оттуда! Кто знает – может, он и на сей раз выберется без помех из этой наспех устроенной западни?

Фауста попыталась успокоиться, но невольно мысленно повторяла, задыхаясь от ярости: «Да, он спасется, опять спасется!»

И она вновь спросила – как и тогда, когда считала, что надежно заперла его в могиле:

– Но почему?

Пардальян ответил очень холодно:

– Я же говорил вам: потому что мой час еще не пробил... Потому что судьбой определено, что я должен убить вас.

– Почему же, в таком случае, вы не убиваете меня прямо сейчас?

Она произнесла эти слова с вызовом, словно предлагая ему привести в исполнение свою угрозу. Шевалье ответил без раздумий:

– Ваш час тоже еще не пробил.

– Значит, по-вашему, все мои замыслы, направленные против вас, обречены на неудачу?

– Да, я так думаю, – ответил он очень искренне. – Давайте-ка вспомним все то, что вы пускали в ход против меня: железо, вода, огонь, яд, голод и жажда... и вот я перед вами, слава Богу, вполне живой! Знаете, что я вам скажу? Вы встали на неверный путь, когда решили убить меня. Откажитесь от вашей затеи. Это трудно? Вам непременно хочется отправить меня в мир иной, который считается лучшим? Да, но ведь вам это никак не удается! Так какого же черта? Чтобы избавиться от человека, вовсе нет необходимости убивать его. Надо хорошенько подумать. Существует немало способов сделать так, чтобы человек, еще живой, перестал существовать для тех, кому он мешает.

Пардальян шутил.

К несчастью, в том состоянии духа, в каком находилась Фауста под действием суеверия, внушавшего ей, что он и впрямь неуязвим, она не могла себе представить, что шевалье осмеливается шутить по такому мрачному, загробному поводу.

Но даже если бы она отбросила движущее ею суеверие, даже при всей ее проницательности, даже если учесть, сколь сильной была она сама и сколь сильным она считала его – даже и в таком случае ей не могла прийти в голову мысль, что его храбрость может зайти так далеко.

Он шутил, а она приняла его слова всерьез.

Дело в том, что принцесса давно убедила себя: Пардальян словно новый Самсон, быть может, сам выдаст секрет своей силы, сам укажет, каким именно способом ей удастся с ним справиться.

Машинально она задала ему наивный вопрос:

– Каких способов?

На его губах появилась чуть заметная улыбка жалости. Да, жалости. Надо полагать, она была очень подавлена, если до такой степени потеряла самообладание, что спросила его – его самого! – как можно уничтожить его, не убивая.

И он продолжил свою шутку словами:

– Да почем мне знать? – В глазах его сверкнул лукавый огонек, и, приложив палец ко лбу, он сообщил:

– Моя сила здесь... Постарайтесь нанести удар сюда.

Фауста долго смотрела на него. Он выглядел совершенно серьезным.

Если бы он мог прочесть, что происходило в ее уме и какую адскую мысль он зародил в ней своей нехитрой шуткой, он бы содрогнулся.

Секунду она оставалась в задумчивости, стараясь понять смысл его слов и выгоду, которую она могла бы из них извлечь, и в ее голове наконец-то мелькнула спасительная, как ей показалось, мысль.