После ужина меня заставили читать рассказ. Это было нелёгким делом, я даже вспотел. Теперь, когда я читал рассказ вслух перед всеми, он мне показался гораздо слабее. Мне было как-то неловко, щёки горели, во рту пересохло, и я даже немного охрип.

— Читай медленнее и не волнуйся, — сделал мне замечание Мальшет. — Очень любопытно!

Я стал читать медленнее и все более уверенно. Закончил со странным ощущением своей власти над присутствовавшими.

Все долго молчали. Лизонька, раскрасневшись, переводила взгляд с задумавшегося Мальшета на Ивана Владимировича. Фома с восторгом смотрел на своего приятеля: и доволен-то он был рассказом, и горд за меня.

— Вот это здорово! — воскликнул Фома. — Как он его, а? «Не нужно мне от вас ничего! Пусть я останусь один, но таких родных мне не надо!» А потом ведь заплакал — жалко старика дядю. Жалко, а руки не подал. Эх! Вот это человек, тёзка мой, только фамилия другая… — Фома и сам чуть не заплакал. Очень он был жалостливый и добрый.

Иван Владимирович прочувствованно пожал мне руку.

— Поздравляю с хорошим рассказом. А я не знал, что у тебя талант…

— Ну уж… — смутился я. Мне было чего-то стыдно, и счастлив-то я был безмерно.

— Первый рассказ, и такой сильный, — удивился Мальшет. — Это же очень редко бывает. Ты сам-то понимаешь, какая теперь ответственность на тебя навалилась?

— Поймёт ещё, — пробормотал Фома, когда я не ответил.

Мы беседовали до глубокой ночи, главным образом о целях творчества. Впервые я очутился в центре благожелательного и восхищённого внимания и был так взволнован, что плохо различал окружающее, будто немножечко ослеп. Отдельными пятнами вспыхивали то яркое платье сестры и румянец на её смуглых щеках, то зелёная рубашка Мальшета и его зеленоватые с крапинками смеющиеся глаза, то бронзовое, обветренное лицо Фомы с белоснежными ровными зубами, то седые виски и чисто выбритые щёки Ивана Владимировича, его полосатый галстук, вымытая до блеска посуда на столе, горка невызревших крупных яблок на блюде. И все покрывал неумолчный, протяжный, как орган басистый гул — это Каспий ворочался в своём жёстком ложе.

Я совсем не уснул в ту ночь. Поднялся с кровати рано: утром приезжали остальные участники экспедиции.

Никогда бурный, беспокойный Каспий не казался таким тихим, умиротворённым, ласковым, как в тот день, когда экспедиция вышла в море.

— Ишь, прикидывается, старый чёртушка! — сквозь зубы проговорил Фома.

Фома с самого начала был настроен по отношению к этой экспедиции скептически.

— Не будет толка, — шепнул он мне на ухо.

— Почему не будет толка? — обиделся я за своих учёных друзей.

— Слишком много баб, какая это экспедиция! — покачал головой капитан «Альбатроса». Как всегда, его чёрные прямые волосы проволокой торчали во все стороны.

— Как так?

— А так: Васса Кузьминична — раз, Мирра Павловна — два, Лиза — три. Лучше бы им дома сидеть. Три бабы на такое квёлое судно. Иван Владимирович — старик, ты — мальчишка, не обижайся, к тому же писать начал стихи — ну, рассказ, всё равно. Вот и выходит, мы с Филиппом — всего двое мужчин. А Каспий шутить не любит. Это он пока прикидывается, заманивает. Почему не взяли механика и второго матроса?

— Так места же нет, чудак человек.

— Вот именно, нет места, слишком много баб.

— Они научные сотрудники…

— Я бы ни за что не поехал, — ещё тише зашептал Фома, — да за Лизу боюсь. Ну и Мальшета как одного пустить, что бы он с вами делал? А Каспий ещё себя покажет.

Более упрямого человека, чем Фома, свет не видывал, ты ему хоть кол на голове тёши — он всё равно на своём будет настаивать.

По-моему, женщины держались геройски, даже Мирра, которую всё время мутило. Она возмущалась, что Мальшет не достал лучшего судна.

Конечно, «Альбатрос» не «Витязь», специально приспособленный для океанологических наблюдений, но всё же это неплохой двухмачтовый парусно-моторный баркас. Главное, крепкий, отлично просмолённый и устойчивый. Когда Каспий начнёт себя показывать, эти качества очень пригодятся.

В распоряжении Океанологического института имелись два специальных корабля — «Труженик» и «Академик Обручев», но для плавания по мелководному Северному Каспию они уже не годились. Мальшету требовалось именно такое судно, как наше, — с посадкой не более полутора метров.

Вот как устроен был «Альбатрос» на носу фок-мачта, от которой к бокам натянуты по два баштуга, посредине грот-мачта — от неё идут по три баштуга. Все перегородки так плотно проконопачены и просмолены, что если в один отсек хлынет вода, его можно будет герметически закрыть. Люки открываются и закрываются тоже почти герметически. В носовой части судно обшито листами меди, чтобы не порезало льдом.

В небольшой каюте поместились женщины. Между двумя мачтами устроен камбуз, где хозяйничает Лиза — она повар «Альбатроса» и по совместительству метеоролог. Филипп Мальшет и то совмещает две должности: начальника экспедиции и второго матроса. Иван Владимирович — климатолог, гидрохимик и механик. Ну, а я — матрос и помогаю в научных наблюдениях. Это нисколько не трудно: на стоянках мы все научные работники, во время рейса — моряки. Ночью бросаем якорь прямо в открытом море и даже вахты не держим, если хорошая погода.

За «Альбатросом» на буксире прыгает по волнам лёгкая, как скорлупка от яйца, бударка «Лиза». Это та самая бударка, что мы с Иваном Владимировичем сами сделали, Фома тоже помогал.

Рабочий день на «Альбатросе» начинался рано. Раньше всех поднималась сестра, потому что ей надо было готовить для всех нас завтрак, и Фома, который никому не уступал честь помогать Лизе, даже мне, чему я, разумеется, был только рад. Вскоре поднимались и остальные — и тут закипала работа.

Первым делом я измерял глубину моря. Перед тем как опустить приборы, каждому научному работнику нужно знать глубину моря. С этого начинались наши наблюдения, и я очень гордился, что все с нетерпением ждали результатов моего измерения, и я таким образом открывал ежедневно трудовой день.

Чтоб опустить в море прибор, у нас была специальная лебёдка, на барабан лебёдки наматывался мягкий бронзовый тросик толщиной в два миллиметра. Тросик этот пропускался через металлический блок со счётчиком, указывающим метры. К тросу прикреплялся груз — лот, им измеряется глубина.

Мальшет, насвистывая, брал пробы воды на анализ. Пробы брались из всех слоёв воды — от поверхности до самого дна. Благодаря малым глубинам измеряли температуру и определяли солёность через каждый метр. Анализы воды делали прямо на «Альбатросе», в походной лаборатории, а для самых сложных анализов воду набирали в специальные герметически закупоренные бутылочки. Их потом отправляли в Москву, в Институт океанологии.

Больше всего я любил помогать Мальшету. Вот кто всегда был в хорошем настроении, шутил, смеялся и, словно между прочим, давал массу точнейших интереснейших научных сведений. Одно удовольствие было с ним работать!

Иван Владимирович — мы с Лизой любили его, как родного отца, — он добр, справедлив, никогда не раздражался, но большей частью был молчалив и замкнут, редко разговорится. С ним очень подружилась Васса Кузьминична. Ей было лет пятьдесят, но она никогда не жаловалась на здоровье, превосходно переносила волны и ветер, весёлая, добродушная, общительная. Своей непосредственной работой Васса Кузьминична была занята лишь при поставке сетей и при лабораторном анализе рыбы, остальное время она всем помогала, в том числе и Лизе.

Но вот кто всегда только и делал, что злился, это Мирра Львова. Ну и характер у неё!.. С утра она была причёсана, как в театр, в стильно сшитом спортивном платье, лаковых босоножках, бледная от беспрестанной качки («Альбатрос» качало и в штиль!), раздражённая, как кошка, когда её долго гладят против шерсти. Ни на кого не глядя, она хваталась за дночерпатель (им достают грунт со дна моря) и, нахмурившись, приступала к работе. Меня она возненавидела (наверно, потому, что я публично оскорбил её отца)., один звук моего голоса вызывал у неё раздражение. Ивана Владимировича она брезгливо сторонилась и одновременно словно боялась. Фому считала за дурака и третировала его. А Лизу… Лиза ей, кажется, застила весь свет.