— Как узнать настоящую любовь?

Кора услышала, что рядом с ней фыркнула Артемида, зашептав: «Вот так богиня Любви!» на ухо Афине, а та — ехидно улыбалась одними глазами.

Не удивилась только Гестия, она улыбнулась — мягко и мудро, погладила Афродиту по голове, как маленькую неразумную девочку, и ответила:

— Настоящая любовь тиха. Она не выпячивается, не грохочет, не кричат «вот она я» на весь мир. Она — как прикосновение крыльев бабочки и сама — крылья. Когда ощутишь — не спутаешь ни с чем.

И Кора слушала её, как завороженная. Странно, но девственная Гестия, скромная и незаметная, знала о любви куда больше раскованной, умудрённой опытом Афродиты. Да и казалась сейчас, окутанная нежным радужным сиянием, самой красивой из всех, кого доводилось видеть Коре. В тот миг, до боли в сердце, ей захотелось познать любовь, о которой говорила тётушка. И она передумала — ох, и расстроится же мама! — давать обет безбрачия.

Афродита же смотрела на Гестию широко открытыми глазами и в их синеве дрожали слёзы…

…не сон — грёза наяву.

Горькая грёза, ведь ещё недавно я была так счастлива, потому что считала, будто познала эту любовь.

«О любви не кричат. О ней шепчут на ушко».

Память… Злая… У неё — его голос: низкий, слегка рокочущий, но при этом — бархатный.

За что ты так со мной, Мнемозина[4]?

Так и вижу перед собой её — строгую, скромную, в простом серо-зелёном хитоне. Она вечно что-то пишет на своих восковых дощечках. Скидывает на меня большие умные глаза и говорит тихо: «Ты же сама недавно признавала — нет ничего хуже забвения».

Да, забвение кажется страшным, но иногда — лучше забыть. Тогда не так больно и вполне можно дышать.

Позволяю себе вздохнуть без болезненного укола в сердце, провожу ладонью по глади воды в ванной, и образ Мнемозины вздрагивает и исчезает.

Не хочу думать, не хочу вспоминать. Буду жить здесь и сейчас, и решать проблемы по мере их поступления. Потому что есть кое-что посерьёзнее плохих воспоминаний.

Выбираюсь из ванной, обтираюсь пушистым полотенцем и заворачиваюсь в халат. Он явно на пару размеров больше — приходится подкатить рукава, а полы волочатся за мной байковым шлейфом.

Я бы могла всё изменить. Одним взмахом руки. Раньше.

Прикрываю глаза, сжимаю кулаки, пытаюсь почувствовать силу.

Нет. Глухо.

Страх слизкой змеёй вползает в душу.

Что они сделали со мной, те мрази в подвале? Как смогли! Я ведь — богиня! Великая богиня Подземной весны.

Заталкивая панику поглубже, подхватываю чересчур длинные полы, чтобы не путаться, и решительно иду туда, где надеюсь найти Гермеса, — в библиотеку. И действительно нахожу его там.

Сидит в высоком, обитом коричневой кожей, кресле, закинув ногу за ногу, и читает книгу. Увидев меня, стремительно закрывает фолиант, но я успеваю заметить название — «Сказки народов мира». На его красивых губах тут же появляется ехидная, но при этом довольная улыбка.

— Кора! Вот это подарок! Ты — в моём халате! Его же теперь стирать нельзя.

Но мне не до веселья. Забираюсь в свободное кресло с ногами, кутаюсь в халат, тщательно укрываю щиколотки — а то Гермес вон как на них пялится! — и, опустив взгляд, говорю зло:

— Хватит паясничать. Я больше не могу… по-божественному… ничего… Не чувствую силу. Словно оглохла и ослепла. Мне страшно, Гермес.

Он мгновенно серьёзнеет и оказывается рядом, всё-таки заглядывает в лицо, и в глазах его — неподдельная тревога.

— Они доставали при тебе такие зелёные камни? Ну, те уроды в подвале?

— Да, — говорю, холодея.

— Тогда всё действительно плохо, — он произносит это без всякой иронии, и меня пробирает от правдивости сказанного.

Чувствую, как стучат зубы.

— И что… что теперь делать?..

— Ждать, — печально говорит он, поднимаясь и отворачиваясь от меня.

— Чего?

— Когда ты полностью исчезнешь…

Слова падают — булыжниками в воду, обдают холодными брызгами ужаса.

— И остановить это никак нельзя?

Наверное, не стоило говорить с такой затаённой отчаянной надеждой.

— Не знаю, — прямо отвечает он и, наконец, вскидывает на меня взгляд, который мне очень не нравится, — затравленный, обречённый. — Это — технология Звездного Чертога. Я лишь один раз видел, как она действует.

— И когда же? — почему-то мне кажется, что Гермес сейчас вспомнит одно из самых трагических событий в истории Олимпа.

И он не подводит меня, роняя жуткие в своей сути слова:

— Когда исчезла Гестия…

_____________________________________

[1] Ге́стия (др. — греч. Ἑστία) — в древнегреческой мифологии юная богиня семейного очага и жертвенного огня. Дала обет безбрачия, потому что полностью посвятила себя служению людям. Именно она символизировала тепло семенного очага, поэтому смертные почитали её превыше других богов, и даже Зевс соглашался с таким положением вещей. Ведь Гестия, как никто, далека от дрязг и страстей, обуревавших Олимп.

[2] Один из эпитетов Артемиды, связанный с праздником, участницы которого переодевались в медведиц.

[3] В древнегреческой мифологии — богиня победы.

[4] В древнегреческой мифологии — богиня, олицетворяющая память.

Персефона лишь смотрела, как бесится Аид — швыряет в стену предметы, ломает мебель, ревёт и бьётся, словно раненный зверь, но не лезла. Хотя до боли хотелось обнять, успокоить, наболтать нежных глупостей, только зачем? Они не помогут, они не вернут. Они лживы и никчёмны, как соболезнования смертных.

— Они волоска её не стоили! Грязью под её ногтями быть не могли! Пылью у стоп!

Персефона мало знала о жизни Аида до того, как он стал Владыкой Подземного мира. Ей казалось — он всегда находился в своём подземелье.

Но те, кто помнил его прежним, рассказывали иное: о мужественном разведчике времён Титаномахии, незримом щите, прикрывавшем спину своих братьев, опытном стратеге, разрабатывавшем дерзкие военные операции… Тех, кто говорил это, было немного. И среди них — тётушка Гестия.

Когда она вспоминала Аида, её светло-карие глаза нежно и влажно поблёскивали, и Персефона понимала: то не просто восхищение неизвестным героем, о котором не сложено легенд и торжественных од, это любовь — яркая, женская, перечёркивающая себя. Та любовь, что способна радоваться счастью любимого и твоему счастью с ним.

При этом Гестия ни капли не завидовала ей. Наоборот, обнимала и говорила:

— Хорошо, что ты. Другая бы его погубила.

А Кора (там, встречаясь с ней, — Кора) отмечала, как они с Гестией похожи: обе рыжие, вечно юные, тоненькие, как веточки.

Даже вспоминались слова Зевса: «Это Аид у нас всегда любил статуэточек, эстет». И теперь стало доходить, кто был ещё одной статуэткой. Непонятным было другое.

…однажды, уже после рождения Загрея, она заглянула к тётушке в гости и решилась спросить.

— Почему ты не открыла ему свои чувства? — Кора внимательно и с тревогой заглядывала в миловидное веснушчатое личико Гестии.

Та улыбнулась:

— Я всегда знала — все знали, впрочем, — быть трём братьям великими Владыками. А какая из меня Владычица? Нет, Кора, я бы никогда не смогла, как ты, — зародить жизнь во тьме.

Кора упрямо мотнула рыжей шевелюрой:

— Не правда. Ты же огонь! Ты бы согрела его, светила бы ему!

Гестия вздохнула:

— Нет, Кора. Ему не нужен огонь, ему нужна жизнь. Её сила, её мощь, её умение пробиваться сквозь толщу земли, пережидать зимние холода, возрождаться, цвести, плодоносить. Ему нужна ты, а не я. Я ведь нравилась ему, знаю, он сам не предложил и не взял. А я не стала навязываться. И очень рада, что у него есть ты. Спасибо тебе, девочка, за это.