— Не жалуюсь, — он разводит руками и распахивает передо мной дверь в шикарную ванную комнату в викторианском стиле.

Я уже переступаю через порог, когда он тихо произносит:

— И прости, глупо получилось с этой благодарностью. Тебя же чуть не изнасиловали какие-то ублюдки, а тут я…

— Скажи ещё, что ты их не знаешь? — ехидничаю.

— Ты можешь не поверить, но нет.

— Как же ты меня нашёл?

Он загадочно ухмыляется, и эта мерзавочная ухмылка дико ему идёт.

— У меня свои секреты. Правда, я удивлён, что твой муженек не примчался. Уж у него-то точно все под контролем с этой его «С.О.Б.».

Упоминание об Аиде болью отдаётся в сердце, хватаюсь за косяк, опускаю глаза, чтобы Гермес не увидел в них панику и боль.

— Мы расстались, — произношу глухо то, в чём в последние несколько часов боялась признаться самой себе. — Он сказал, что я ему надоела…

Гермес аж присвистывает.

— Лично сказал? — он тщетно ловит мой взгляд — я пересчитываю разводы на кафельной плитке пола.

— Нет, прислал сообщение.

Гермес прислоняется к стене, прикрывает глаза.

— Никогда бы в это не поверил, если бы не видел тебя сейчас такой убитой и не знал, что ты не умеешь врать.

— Я и сама не верила, — говорю и чувствую соль на губах: значит, всё-таки расплакалась? — пока спасать меня не явился ты… вместо него…

— Прости… — говорит Гермес грустно и виновато, как будто это он сказал: ты мне надоела! — Иди прими ванну, а потом я отведу тебя к девочкам.

— К девочкам? — приподнимаю бровь, не сразу соображая, о ком речь.

— Ну да… Психея разве не добралась к вам? — утвердительно киваю: добралась. — Значит, должна была рассказать, что я — злобный монстр — держу в плену прекрасных богинь. Особенно, её драгоценную подругу Афродиту. Что я такой-сякой похититель!

— А разве нет? — удивляюсь я.

— Скоро сама всё узнаешь, — говорит и уходит.

А я остаюсь на пороге ванной и чувствую, как тихо закипаю.

Да, сейчас искупаюсь, приду в себя, и у меня будет много вопросов и к похитителю и к похищенным.

Потому что мне, если честно, страшно надоели эти игры вслепую.

Готовить девушек к тому, чтобы дать обет безбрачия, взялась тётушка Гестия[1]. Вечно юная, она точно знала, как сохранить девство. Но была сведуща и в том, как сберечь лад и благополучие в семье. Пожалуй, разбиралась в данном вопросе даже лучше своей сестры Геры, хоть та и считалась покровительницей семейных уз.

Импровизированная школа для подготовки девственниц разместилась в одном из цветущих садов. Их в великом множестве вырастила вокруг Олимпа Деметра.

— Помните, дети мои, — Гестия хоть и выглядела не многим старше их самих, имела право так называть богинь из второго поколения, а Кора, Афина и Артемида с должным почтением внимали ей, — если вы дадите обет — следовать ему должны будете всю свою вечность.

Афина нахмурила свои идеальные соболиные брови.

— А что если я полюблю? — сказала и густо покраснела. Артемида бросила на подругу почти негодующий взгляд: как же? ты же обещала: всегда и во всём — вместе? Кора же — понурила голову и рассматривала цветы — белые и лазоревые, которые специально для их занятий вырастила здесь мать. Холодная и бесстрастная невинность — откровенный намёк на желаемое для дочери будущее.

Кора вообще пришла сюда по велению Деметры и лишь из глубокого уважения к тётушке Гестии. Она не собиралась давать обет, хотя — после некоторых красочных рассказов Артемиды о мужчинах, — была вовсе не прочь оказаться в стане вечных девственниц. Но недавно её стали посещать странные видения, и в сердце поселились сомнения. И придя сюда, она от всей души хотела избавиться от них.

Богиня жертвенного огня мягко улыбнулась и похлопала Афину по руке, сказав:

— Любовь ничуть не противоречит обету. Наоборот, только истинно любящий сможет хранить его целую вечность.

Пролетавший мимо Зефир хохотнул, подбросил вверх золотисто-рыжую прядку, тронул россыпь веснушек на нежном личике, взметнул края серого пеплоса.

«Я тронул тебя, разве тебе неприятно?» — будто вопрошал ветреный проказник.

Но Гестия отмахнулась от него и гордо вскинула голову: я самому Аполлону отказала!

Кора усмехнулась: она тоже Аполлону отказала. Интересно, кто на Олимпе придумал версию, что он удачлив в любви?

Но Афина упрямо мотнула головой и задала вопрос посложнее:

— А если я захочу быть с любимым?

Однако Гестия нашлась и тут:

— И это не помешает тебе блюсти обет, если ты только не имеешь в виду под любовью, дитя моя, отвратительные дела Афродиты.

Богиня Любви, будучи помянутой всуе, будто из самих олимпийских цветущих кущ выпрыгнула.

— Ха! — фыркнула она, кокетливо отбрасывая тёмно-золотой локон, упавший на идеальный белый лоб. — Слушайте её больше! Она вас глупостям-то понаучит! Даже у богини жизнь слишком коротка, чтобы познать всю глубину и силу любви! Любите, отдавайтесь, горите, пока прекрасны и молоды! Вот чему я учу своих адептов, и за это они возносят меня выше других!

Афродита откровенно лукавила: все знали, что первый гимн любого священнодействия — отдан Гестии. Это её, тихую, кроткую, скромную, смертные ставили выше остальных богов. И даже Зевса устраивал такой расклад.

Услышав слова Пенорождённой, Артемида свела брови к переносице и потянулась за луком.

Но Афродиту это нисколечко не смутило, наоборот — она лишь скривила свои безупречные пышные алые губы и сказала:

— Ты бы, Браврония[2], не дёргалась и за оружие своё не хваталась. Тебя даже земные поэты называют «мужеподобной».

Афродита нарочно уселась так, чтобы можно было прогнуться в спинке и выпятить грудь. Небольшую, но и немаленькую, совершенной формы, высокую, с задорно торчащими вверх сосками, просвечивавшими через тонкую ткань бледно-голубого с жемчужными переливами хитона.

Кора поймала себя на том, что невольно любуется Пенорождённой. Ей почему-то подумалось, что когда люди говорят «прекрасная, как богиня», они имеют в виду Киприду. Она и есть — абсолютная, космическая, божественная красота.

Вон и Зефир соглашался: играл золотом волос, старался заглянуть в безупречную синеву глаз, облепливал одеждой точёную фигурку.

Афродита знала, как хороша, и снисходительно улыбалась коралловыми устами шалостям теплого ветра.

Гестия в песочном хитоне и сером пеплосе казалась на её фоне невзрачной простушкой. Но богиню Очагов это ничуть не злило. Она лишь улыбалась — тепло и очень по-доброму.

Подошла, провожаемая удивлёнными взглядами своих учениц, села рядом с Афродитой, взяла маленькую молочно-белую ладошку богини Любви и, заглядывая в синие омуты её глаз, окруженных, будто озёра — высокой осокой, длинными пушистыми ресницами, сказала:

— Твоим словам можно было бы верить, Киприда, не плачь сейчас твоё сердце.

Афродита фыркнула и, высвободив свою ладонь, брезгливо обтёрла о траву — словно боялась заразиться девственностью.

— Много ты понимаешь! — горько воскликнула она. — Да, моё сердце кровоточит. Арес вновь изменил мне. Увивается за этой Никой[3], кричит, что ему не нужна война без побед. А на любовь ему плевать. Мол, она — пустое.

— То и понимаю, что ты забросила свой семейный очаг, и гоняешься за призрачной тенью любви.

— Семейный очаг!!! Посмотрела бы я, как бы ты стала рассуждать об очаге, будь твоим мужем уродливый Гефест.

— Красота в глазах смотрящего, Киприда. Вот когда ты угадаешь, распознаешь настоящую любовь, ощутишь её, тогда и приходи поучать и глумиться. Я сама склонюсь перед тобой и признаю тебя правой.

И тут Афродита, вдруг погрустнев и сделавшись неожиданно серьёзной, спросила: