В тот августовский день 1929 года гнетущая мгла окутала город Саскатун. По часам было близко к полудню, по солнцу… но густая пыль спрятала солнце. Взрыхленная в новых пустынях Юго-Запада и высоко поднятая осенними ветрами, оскверненная человеком почва прерий двигалась на север, и небо темнело.

В нашем маленьком домике на окраине маме пришлось включить электричество, затем она вернулась к приготовлению завтрака для папы и для меня.

Папа еще не пришел с работы, а я – из школы. Мама была наедине с этим мрачным днем.

Звук дверного колокольчика вызвал ее из кухни в холл. Она приоткрыла входную дверь всего на несколько дюймов, как будто опасаясь, что грозное небо сметет ее и ворвется в дом.

В наружности человека, который с виноватым видом стоял на крыльце, не было ничего угрожающего. Маленький мальчик, лет десяти, переминался с ноги на ногу по щиколотку в сером песке, который бесшумно сыпался на город день и ночь. Мальчик держал перед собой плетеную корзинку; когда дверь открылась, он протянул корзинку маме и проговорил голосом, хриплым от пыли и от страха получить отказ:

– Миссус, – спросил он неуверенно, – не подкинуть ли вам утку?

В его словах мама услышала отголосок грубоватой шутки, которая не сходила с уст остряков еще времен ее юности, и мама растерялась. Но это не помешало ей заглянуть в корзинку, где она, к своему изумлению, обнаружила трех тощих утят с раскрытыми от жары клювиками и затиснутого между ними невзрачного, грязного щенка.

Мама умилилась, в ней шевельнулось сострадание, но она, конечно, не собиралась ухватиться за эту утку.

– Пожалуй, нет, – сказала она с мягкой улыбкой. – Почему ты их продаешь?

Мальчик набрался смелости и улыбнулся в ответ.

– Приходится, – сказал он. – Болото по дороге на ферму высохло. Больших мы съели, а эти маленькие – есть нечего. Я продал несколько штук в трактирчик, китайцам. Не желаете ли остальных, госпожа? Они дешевые: всего лишь по десять центов.

– Извини, – ответила мама. – Мне негде держать уток. А собачка у тебя откуда?

Мальчик пожал плечами.

– Эта-то? – сказал он равнодушно. – Да так, случайно. Думаю, что ее вышвырнули из автомобиля прямо у наших ворот. Ношу с собой на всякий случай. Собаку ведь не продашь.

Его лицо оживилось, – видно, в голову пришла идея.

– Послушайте, госпожа, вам ведь нужна собачка. Я вам ее за пять центов уступлю. Вот и сбережете пятицентовик.

Мама колебалась. Затем почти непроизвольно ее рука потянулась к корзинке. Щенок изнемогал от жажды, и протянутые пальцы, должно быть, показались ему спасительным источником, посланным прямо с небес. Он торопливо и неуклюже перевалился через утят и стал сосать пальцы.

Мальчик быстро оцепил положение вещей и воспользовался им.

– Видите, вы нравитесь ему. Он ваш всего за четыре цента!

Меньше месяца прошло с тех пор, как мои родители и я переселились из изумрудно зеленого уголка Южного Онтарио в сухие, укутанные пылью прерии.

Для окружающих это представлялось отчаянной авантюрой, так как даже на Востоке начиналась трудная пора, а на Западе тяжелые времена – периоды засухи и неурожая – стали уже привычными. Я не знаю, какие соображения побудили моего папу променять спокойную жизнь чиновника в Уиндзоре на весьма неустойчивое будущее библиотекаря в Саскатуне. Возможно, что его неудержимо поманило само название: Саскатун в Саскачеване. Может быть, он просто устал от неподвижности и провинциальной лености ума, особенно давившей в те годы. Во всяком случае осенью 1928 года он принял решение, и остальные члены семьи дали согласие: я – с легким сердцем и в радостном ожидании новизны, мама – очень сдержанно и не без мрачных пророчеств.

Папа провел ту зиму в постройке «каравана» – жилого автоприцепа, которому предназначалось везти нас на Запад. Для меня эта зима была долгой. Но воскресеньям я бежал к папе под навес, где мы усердно работали молотками и пилами, а прицеп обретал форму. Форма его была необычной. Папа мой был в дуто моряком и располагал весьма скудным опытом проектирования сухопутных транспортных средств. Действительно, наш автоприцеп представлял собой некое сооружение, похожее на лодку, неуклюже взгромоздившееся на четыре тонкие колеса старого автомобильного шасси от модели «Т»[1] корявый и кривой, он не внушал доверия. Его боковые стенки возносились над рамой вертикально на целых семь футов до слегка сводчатой палубы, которую мы никогда не называли крышей. Прицеп был огромным, массивным и этим подчеркивал малые размеры бедного Эрдли – нашего «форда» модели «А»[2] с открывающимся верхом – так же, как громоздкий плавучий кран уменьшает размеры буксира, который тянет его.

Время от времени под навес заходили папины друзья полюбоваться нашими успехами. Они никогда не говорили много, но, уходя, долго задумчиво качали головами.

Я понимал, что наш прицеп не блистает красотой, но он был безусловно удобным. Мой папа, оригинальный строитель, оснастил каюту автоприцепа всевозможным мореходным комфортом. К нашим услугам был камбуз с примусом на шарнире – шарнир не давал ему наклоняться при качке, – лампы, тоже подвешенные па шарнирах, множество запирающихся шкафчиков, хранилище для карт, на передней переборке – хронометр системы Сэт-Томас, две роскошные койки для моих родителей и подвесная койка для меня. Посуда, наши многочисленные книги и прочие вещи аккуратно и надежно укладывались в специально оборудованные шкафы так, что даже в самую бурную погоду они не блуждали по прицепу.

Хорошо, что мой папа постарался подготовить прицеп изнутри для самого бурного плавания. Потому что, как только мы двинулись на Запад, обнаружилось, что наше судно на колесах, по меткому выражению моряков, весьма-таки валкое. Высокий и узкий, а в целом просто громадный, наш прицеп оказался добычей любого ветра. Когда бриз[3] дул на него сбоку, прицеп сильно раскачивало и он тяжеловесно заезжал на встречную полосу дороги, увлекая туда же и беднягу Эрдли. Лобовой ветер заставлял папу включать вторую скорость, но даже и тогда, чтобы тащить дальше своего норовистого подопечного автомобилю приходилось чудовищно напрягаться и бешено плевать паром. Ветер в корму был не слаще: тогда махина прицепа старалась обогнать маленький автомобиль, а если это не удавалось, толкала Эрдли вперед со скоростью, от которой холодело мамино сердце.

В общем, для восьмилетнего мальчика это путешествие было незабываемым. По желанию я мог ехать на тряском сиденье Эрдли, где тут же становился нилотом-стрелком истребителя «Кэмел»[4]; или я мог ехать в самом прицепе и вести свою замечательную ракету в далекий космос. Я предпочитал прицеп. Здесь я погружался в особый мир, мир для отважных. Моя складная койка находилась высоко у заднего иллюминатора. Я лежал в ней надежно пристегнутый для защиты от отрицательного воздействия силы тяжести и ураганных ветров и мог направлять свой космический корабль в вечной пустоте к дальним планетам, известным одному мне под названиями Огайо, Миннесота, Висконсин, Мичиган и Северная Дакота.

Когда мы снова въехали в Канаду вблизи маленького городка Эстеван, мне уже ни к чему было напрягать свое воображение, создавая в нем инопланетные ландшафты. Запустение юго-восточной части Саскачевана было потрясающим и при этом до ужаса космическим. Пылевые бури поработали здесь много лет и оставили после себя зарождающуюся пустыню. Там и сям белели остовы покинутых строений; они стояли памятниками погибшим надеждам, а отполированное ветрами дерево покосившихся изгородей торчало из наносов бесплодной пыли, которые поглощали следы человеческого труда.