Слезть с дерева оказалось нелегко, и пес был сильно потрепан, когда подошел ко мне. Но мои поздравления он принял невозмутимо, считая такие вещи, как эта добыча рябчика, вполне допустимыми.

Даже небо над головой не было надежным убежищем от Матта; я видел, как он подпрыгнул метра на два и схватил медленно взлетавшего и слегка раненного степного тетерева или, как его еще называют, венгерскую куропатку. Что же касается воды, то раненая утка, которая думала, что спасение в воде, просто пребывала в роковом заблуждении.

Матт так и не примирился с маслянистым вкусом уток и всегда приносил их, брезгливо держа передними зубами за конец маховых перьев крыла. При этом он кривил губы так, будто утка источала невыносимый запах. Из-за своей брезгливости к ним он никогда не мог заставить себя прикончить утку, и это нежелание порой создавало ему большие трудности.

Однажды на озере Меота-Лейк моему папе и мне посчастливилось сбить четырьмя выстрелами пять крякв. К несчастью, все птицы были живы и полны сил, хотя лететь не могли. Матт бросился за ними, но берег был очень топким и все, что ему удалось сделать, – это с трудом преодолеть вязкую грязь. Собаке было почти невозможно вернуться на твердую почву с трепыхающейся кряквой в пасти. Тогда он решил гнать своих подопечных к маленькому островку. Мы же бросились искать лодку.

Когда спустя полчаса мы добрались до островка, то обнаружили фантастическое зрелище. Там были и Матт и пять уток – все в непрерывном движении. По одной, по две или сразу втроем утки устремлялись к воде, а Матт бросался между ними и гнал их назад, на сухое место. Иногда ему удавалось вцепиться в крыло одной, буквально сидя на другой, прижимая еще двух лапами и пытаясь прижать животом пятую. Но пятой удавалось высвободиться и убраться прочь. После этого Матту приходилось выпускать всех пленников, они бросались врассыпную, и преследование начиналось сначала.

Его силы были почти на пределе, когда мы пришли на помощь, и это был единственный раз, когда я видел его во время охоты совершенно обессилевшим. Не знаю, как ему удалось загнать на островок эту пятерку сопротивляющихся птиц.

В то время он уже усовершенствовал свою технику ныряния, мог достигать глубины до пяти футов и оставаться под водой целую минуту. Он скоро усвоил, что если утка ныряет глубоко, то иногда ее можно утомить, если поджидать на поверхности там, где она собирается вынырнуть, а затем заставить снова пырнуть, не дав ей глотнуть воздуха.

Только один раз я видел, как победила утка, да это и не была обычная дикая утка, а поганка. Матт уже подобрал и принес нам американского гоголя и поплыл снова, в полной уверенности, что вторая птица ожидает внимания с его стороны. Зная, как бесполезно с ним спорить, мы дали ему действовать по собственному усмотрению, хотя эта поганка была цела и невредима – по крайней мере, наши выстрелы не причинили ей вреда.

Поганки редко летают, но зато ныряют как рыбы, и Матт битый час преследовал эту птицу, в то время как папа и я присели в укрытии и пытались не выдать звуками нашего веселья. Было бы очень плохо, если бы Матт услышал наш смех. Он не одобрял юмор, когда предметом насмешек бывал он сам.

Матт сердился все больше и больше, и, хотя глубина была десять и даже пятнадцать футов, он наконец бросил попытку утомить поганку и решился нырнуть за ней. Но его тело не было создано для действительно глубокого погружения. Его плавучесть была слишком большой, и балласт был размещен не так, как надо. При третьей попытке его под водой опрокинуло, и он выскочил на поверхность брюхом вверх. Тогда, и только тогда он с большой неохотой выбрался на берег.

Мы тут же отправились охотиться на куропаток, чтобы он мог заглушить горечь поражения, а попутно избавиться от доброго галлона[18] озерной воды.

Слухи о феноменальных способностях Матта вскоре распространились по округе, так как ни папа, ни я не молчали о нем. Сперва местные охотники были настроены скептически, но после того как некоторые из них увидели его на охоте, их недоверие стало уступать место большой гражданской гордости, которая в должное время сделала имя Матта символом совершенства в кругу охотников Саскачевана.

Действительно, Матт стал чем-то вроде символа – чисто западного символа, поскольку его подвиги порой несколько преувеличивались его поклонниками ради неосмотрительных чужаков, особенно если они бывали с Востока. Произошло, в частности, столкновение именно такого чужака с несколькими местными почитателями Матта, которое принесло псу самый большой и самый долговечный триумф – успех, который не забудут в Саскатуне, пока существуют птицы и собаки, чтобы охотиться на птиц.

Все это началось в один из тех томительных июльских дней, когда прерии задыхаются, как околевающий койот, пыль лежит тяжелым покрывалом, а воздух, прикасаясь, обжигает кожу. В такие дни разумные люди удаляются в пещеры-погребки.

В Канаде для благозвучия их называют пивными залами.

Залы эти почти одинаковы по всей стране – слабо освещенные, переполненные трактиры с запахом пота, пролитого нива и табачного дыма, но в большинстве случаев в них умеренно прохладно, а безвкусная жидкость, которую выдают за пиво, обычно холодна как лед.

Именно в такой день пять жителей городка – все любители собак – собрались в пивном зале. Они только что вернулись с испытаний охотничьих собак в Манитобе и привезли с собой гостя. Это был осанистый джентльмен из штата Нью-Йорк, столь же наделенный богатством, сколь и честолюбием. Потакая своему честолюбию, он делал все, чтобы иметь лучших ретриверов не только на этом континенте, но и во всем мире. После того как в Манитобе его собаки победили, этот человек появился в Саскатуне по любезному приглашению местных жителей посмотреть, каких собак выращивают они, и приобрести нескольких, которые ему понравятся.

Собаки ему не понравились. Раздраженный этой безрезультатной поездкой в знойную летнюю погоду, он повел себя несколько вызывающе.

Во время осмотра местных сворных охотничьих собак он делал ядовитые и пренебрежительные замечания, чем уязвил чувства здешних собаководов, которым захотелось не только позлословить, но и наказать его.

Поезд гостя отправлялся в четыре часа дня, и с половины первого до трех все шестеро сидели в пивной, смакуя ледяной напиток и болтая о собаках. Разговор был жарким, как и погода.

Само собой разумеется, что упомянули Матта, назвав его собакой редчайшей породы, выдающимся экземпляром ретривера принца Альберта.

Приезжий присвистнул.

– Редкая порода! – фыркнул он. – Действительно редкая! Я никогда даже не слышал о такой.

Этот скептицизм жителя большого города распалил аборигенов[19]. Они сразу же стали рассказывать про Матта всякую всячину, а если немного и заливали, кто же станет упрекать их за это? Но чем больше они расхваливали Матта, том громче смеялся их гость и тем меньше им верил. Наконец у кого-то лопнуло терпение.

– Бьюсь об заклад, – сказал поклонник Матта резко, – бьюсь с вами об заклад на сто долларов, что эта собака может разыскивать и приносить убитую дичь лучше, чем любая другая чертова собака во всех Соединенных Штатах.

Вероятно, он чувствовал себя в безопасности, так как охотничий сезон не открылся. А возможно, он был слишком раздражен, чтобы рассуждать.

Чужестранец принял вызов, но шансов осуществить это пари, по-видимому, не было. Кто-то так и сказал. Тут гость возликовал.

– Расхвастались, – сказал он, – теперь показывайте!

Оставалось только разыскать Матта и надеяться, что он и тут не подведет. Шестеро мужчин покинули полутемную пивную и, храбро нырнув в ослепляющий летний послеполуденный зной, направились к публичной библиотеке.

Уродливая, похожая на аквариум, эта библиотека стояла немного отступя от главной улицы города. На непроезжую узкую улочку позади нее выходили два китайских ресторана и разные лавки. Мой папа работал в задней половине библиотеки, в комнате, выходящей на эту улочку. Открытая дверь с опущенной москитной сеткой пропускала лишь то скудное количество воздуха, которое задержалось и накалилось в узком пространстве позади дома. Делегация вошла именно через эту дверь.