Таким образом, меж тем как в результате реформы большинство помещиков еще больше прежнего запуталось в долгах, крестьянство было доведено до такого положения, при котором невозможно ни жить, ни умереть. Великий акт освобождения, на все лады расхваленный и прославленный либеральной прессой Европы, создал не что иное, как лишь твердое основание и абсолютную необходимость будущей революции.

Правительство, со своей стороны, делало все возможное для ускорения этой революции. Взяточничество, которое проникает во все официальные круги и которое парализует всякие добрые намерения, какие можно было бы предполагать, — это традиционное взяточничество сохранялось в таком же, как всегда, отвратительном виде, а когда разразилась турецкая война, оно распустилось пышным цветом в каждом общественном учреждении. Финансы империи, пришедшие в полное расстройство к концу Крымской войны, приходили во все более плачевное состояние. За одним займом заключали другой, так что не оставалось никаких других средств оплатить проценты по старым долгам, кроме заключения новых займов. В течение первых лет царствования Александра старый императорский деспотизм был несколько смягчен; печати было предоставлено больше свободы, был введен суд присяжных, а представительным учреждениям, избираемым соответственно дворянством, городскими буржуа и крестьянами, было позволено принимать некоторое участие в местном и провинциальном управлении. Даже с поляками началось легкое политическое заигрывание. Однако общественное мнение ошиблось насчет благих намерений правительства. Печать стала слишком откровенной. Присяжные стали и в самом деле оправдывать политических заключенных, осуждения которых правительство ожидало даже без всяких улик. Местные и провинциальные собрания [т. е. уездные и губернские земские собрания. Ред.] единодушно заявляли, что правительство своим освободительным актом разорило деревню и что дальше так продолжаться не может. Стали даже поговаривать о созыве национального собрания, как единственном способе покончить с беспорядками, ставшими почти непереносимыми. И, наконец, поляки не захотели, чтобы их и дальше кормили обещаниями, и подняли такое восстание[81], что понадобились все силы империи и вся свирепость русских генералов, чтобы потопить его в потоках крови. Тогда правительство снова повернуло назад. Жестокие репрессии вновь стали в порядок дня. Печати заткнули рот; политические заключенные были переданы особым судам, состоящим из подобранных для этой цели судей; с местными и провинциальными собраниями перестали считаться. Но было уже поздно. Правительство, проявив однажды признаки испуга, потеряло свой престиж. Вера в его прочность и в его способность решительно сокрушить всякое внутреннее сопротивление исчезла. Появились зародыши будущего общественного мнения. Эти силы уже не могут быть снова сведены к прежнему слепому повиновению указке правительства. Обсуждение общественных вопросов, хотя бы в частном кругу, вошло в привычку в среде образованных классов. Наконец, и правительство, при всем своем стремлении возвратиться к необузданному деспотизму царствования Николая, все же пыталось сохранять, перед лицом Европы, видимость либерализма, введенного Александром. Следствием этого явилась система колебаний и нерешительности: сегодня делают уступки, завтра берут их обратно, потом снова, попеременно, наполовину допускают, наполовину берут обратно, — политика, меняющаяся с часу на час, делающая очевидной для каждого внутреннюю слабость, недостаток проницательности и воли со стороны этого правительства, которое становилось ничем, если оно не обладало волей и средствами для ее осуществления. Что же могло быть естественнее растущего с каждым днем презрения к правительству, о котором уже давно знали, что оно ни к чему хорошему не способно и что ему повинуются только из страха, — правительству, которое теперь показало, что оно само сомневается в своей способности поддержать собственное существование, что оно испытывает по меньшей мере такой же страх перед народом, какой народ испытывает перед ним? Для русского правительства оставался

только один путь спасения, — путь, открывающийся перед всяким правительством, оказавшимся лицом к лицу с непреодолимым сопротивлением народа, — внешняя война. И было решено начать внешнюю войну. Европе было объявлено, что эта война предпринята для избавления христиан от долгого хозяйничанья турок, а русскому народу объявили, что войну ведут во имя возвращения единоплеменных братьев-славян из-под турецкого ига в лоно священной Российской империи.

После долгих месяцев бесславных поражений, война эта теперь доведена до конца столь же бесславным подавлением турецкого сопротивления — отчасти путем предательства, отчасти благодаря громадному численному превосходству. Но завоевание русскими большей части Европейской Турции само является только прелюдией общеевропейской войны. Либо на предстоящей европейской конференции (если эта конференция вообще соберется) России придется отступить от ныне завоеванных позиций настолько, что несоответствие между громадными жертвами и ничтожными результатами должно будет довести народное недовольство до неистового революционного взрыва, либо же Россия должна будет отстаивать свои новозавоеванные позиции в европейской войне. Страна, истощившая более половины своих сил, не даст правительству возможности вести такую войну, — каков бы ни был ее конечный результат, — без существенных уступок народу. А такие уступки при вышеописанной ситуации означают начало революции. Избежать этой революции русское правительство не в состоянии, если даже ему и удастся задержать ее взрыв на год или два. Но русская революция означает нечто большее, чем простую смену правительства в самой России. Она означает исчезновение огромной, хотя и неуклюжей военной державы, которая со времен французской революции являлась становым хребтом объединенного европейского деспотизма. Она означает освобождение Германии от Пруссии, ибо Пруссия всегда была креатурой России и существовала, только опираясь на нее. Она означает освобождение Польши. Она означает пробуждение малых славянских народностей Восточной Европы от грез панславизма, взлелеянных среди них нынешним русским правительством. И она означает начало активной национальной жизни самого русского народа, а вместе с тем возникновение настоящего рабочего движения в России. Словом, она означает такое изменение во всем положении Европы, которое рабочие всех стран должны с радостью приветствовать как гигантский шаг по пути к их общей цели — всеобщему освобождению труда.

РЕДАКТОРУ «DAILY NEWS»[82]

Сэр! Согласно телеграмме агентства Рейтер, «господин советник посольства Бухер назначен секретарем-архивариусом конгресса».

Неужели этот «господин Бухер» — тот самый Лотар Бухер, который во время своего продолжительного изгнания в Лондоне блистал в роли восторженного сторонника пресловутого господина Давида Уркарта, русофобские теории которого он еженедельно проповедовал в берлинской «National-Zeitung»[83]; тот самый Лотар Бухер, который после своего возвращения в Берлин стал таким ярым приверженцем Фердинанда Лассаля, что последний объявил его своим душеприказчиком, завещал ему ежегодный доход и передал ему право издания своих сочинений? Вскоре после смерти Лассаля Лотар Бухер поступил на службу в прусское министерство иностранных дел, был назначен советником посольства и стал доверенным агентом для поручений у Бисмарка.

Он имел наивность написать мне письмо, приглашая меня, конечно с санкции своего хозяина, писать статьи по финансовым вопросам для прусской официальной газеты «Staats-Anzeiger»[84].

Денежные условия предоставлялось назначить мне самому, причем меня определенно заверяли, что за мной останется полная свобода высказывать суждения о совершаемых на денежном рынке операциях и о тех, кто их совершает, с моей собственной «научной» точки зрения. После этого странного происшествия меня не мало позабавило, когда я на столбцах издаваемого Иоганном Филиппом Беккером в Женеве органа Интернационала, под названием «Der Vorbote»^[85], стал то и дело встречать извещения о взносах Лотара Бухера в качестве члена «Международного Товарищества Рабочих». Если здесь не перепутаны лица и если есть доля правды в сообщениях о том, что русское и германское правительства хотят, в связи с покушениями Хёделя и Нобилинга, предложить конгрессу международные мероприятия против распространения социализма,—то господин Бухер действительно подходящий человек для того, чтобы со всей авторитетностью заявить конгрессу, что организация, деятельность и учение германской социал-демократической партии имеют с этими покушениями так же мало общего, как с гибелью «Великого курфюрста»[86] или с созывом Берлинского конгресса; что паника, вызванная арестами в Германии, и пыль, столбом поднятая в рептильной прессе, служат исключительно лишь целям предвыборной агитации за такой рейхстаг, который, наконец, одобрит давно уже выработанное князем Бисмарком разрешение парадоксальной проблемы — как наделить германское правительство всеми финансовыми ресурсами современного государства, навязав в то же время снова немецкому народу тот старый политический режим, который был разбит вдребезги ураганом 1848 года. Остаюсь, милостивый государь, преданный Вам