Старик был бледен и расстроен. Его единственной слабостью была любовь к сыну; как ни старался он скрыть ее под строгостью, любовь эта тем не менее была настоящей. И теперь, впервые расставаясь с сыном на длительный срок, Джон Гердлстон болезненно переживал разлуку. Эзра был оживлен и думал только об ожидавшей его перемене и смелой операции, которую ему предстояло осуществить. Он бросился в кресло и вытянул во всю длину свои крепкие, мускулистые ноги.

— Теперь я разбираюсь в алмазах не хуже любого лондонского специалиста! — воскликнул он радостно. — Сегодня я оценил партию алмазов у Ван Хелмера, а он считается знатоком. Он сказал, что ни один эксперт не оценил бы их точнее. Господи боже ты мой! Камушки были и самой чистой воды и с пороками, и прозрачные и с надцветом, и с изъянами и двойные, но я в них во всех разобрался! И, определяя рыночную цену, ни разу больше, чем на фунт, не ошибся!

— Твоя настойчивость и быстрая сообразительность достойны всяческих похвал, — ответил его отец. — Эти знания сослужат тебе неоценимую службу на алмазных полях. Но будь там очень осторожен, сын мой, хотя бы ради меня! Люди в подобных местах нередко грубы и бесчестны, но ты должен говорить с ними мягко. Я знаю, как ты вспыльчив, но помни мудрый завет: «Владеющий собой лучше завоевателя города[5]».

— Не бойтесь за меня, папа, — ответил Эзра, указывая со зловещей улыбкой на небольшую кожаную кобуру, лежавшую среди других вещей. — Это лучший шестизарядный револьвер, какой только можно было купить за деньги. Как видите, я кое-чему научился у нашего доброго друга майора Клаттербека и приготовил шесть исчерпывающих ответов для всякого, кто решит мне перечить. Будь тогда со мной эта штука, он от меня так просто не отделался бы!

— Ах, что ты, Эзра! — в величайшем волнении воскликнул его отец. — Нет, дай мне обещание, что ты будешь вести себя осмотрительно и избегать ссор и кровопролития. Ведь это же значит нарушить величайшую заповедь Нового Завета!

— Ну, сам я в ссоры ввязываться не буду, — ответил младший Гердлстон. — Мне это ни к чему.

— Однако если ты будешь твердо знать, что твой противник ни перед чем не остановится, так сразу же стреляй в него, мой милый мальчик, и не жди, чтобы он вытащил свое оружие. Я слышал от тех, кто бывал в подобных местах, что в таких случаях все решает первый выстрел. Я очень боюсь за тебя и успокоюсь только, когда снова с тобой увижусь.

«Черт побери! Да у него никак слезы на глазах!» — подумал Эзра, чрезвычайно удивленный этим беспрецедентным обстоятельством.

— Когда ты едешь? — спросил его отец.

— Мой поезд отходит примерно через час. Около трех утра я буду в Саутгемптоне на пакетботе, который должен отплыть в шесть при полном приливе.

— Береги свое здоровье, — продолжал старик. — Старайся не промачивать ног и обязательно носи фланелевое белье. И не забывай молиться и посещать церковь. Это всегда производит хорошее впечатление на тех, с кем мы заключаем деловые сделки.

Эзра, досадливо выругавшись, вскочил с кресла и принялся расхаживать по комнате.

— Уж когда мы вдвоем, можно было бы обойтись без елейности! — сказал он раздраженно.

— Мой милый мальчик! — с легким недоумением сказал его отец. — Мне кажется, ты находишься в заблуждении. По-видимому, ты считаешь, что мы затеяли что-то неблаговидное. Это ошибка. Мы просто готовы прибегнуть к небольшой коммерческой хитрости, сделать тонкий ход. Ведь всеми признанный принцип торговли издавна состоит в том, чтобы, покупая, добиваться снижения цены, а продавая, вновь ее всемерно повышать.

— То, что мы затеваем, — дело почти подсудное, — возразил его сын. — И запомните: никаких спекуляций в мое отсутствие! Любую будущую прибыль надо использовать на то, чтобы выбраться из этой трясины, а не завязать в ней еще глубже!

— Без крайней необходимости я не истрачу и пенни.

— Ну, в таком случае прощайте, — сказал Эзра, вставая и протягивая руку — Приглядывайте за Димсдейлом и не доверяйте ему.

— До свидания, сын мой, до свидания! И да хранит тебя господь!

Старый коммерсант был искренне опечален, и голос его дрожал. Несколько минут он стоял неподвижно, пока не стукнула тяжелая парадная дверь, а тогда он распахнул окно и с грустью посмотрел вслед отъезжающему кэбу. Поза старика была такой горестной, что Кэт, войдя в библиотеку, почувствовала к своему опекуну непривычную жалость и симпатию. Она тихонько подошла к нему и нежно взяла его за руку.

— Он скоро возвратится, дорогой мистер Гердлстон, — сказала она. — Не надо так тревожиться!

В белом платье, с красной ленточкой на шее и красным кушаком Кэт была прелестна — вряд ли во всем Лондоне отыскалась бы еще одна девушка, в которой так полно воплощалась бы истинно английская красота. И когда Гердлстон посмотрел на ее свежее личико, его хмурое лицо прояснилось, и он протянул руку, словно собираясь приласкать ее, но тут ему в голову, по-видимому, пришла какая-то неприятная мысль, во всяком случае, он внезапно помрачнел и отвернулся от девушки, не сказав ей ни слова. И в эту ночь Кэт не раз вспоминала выражение, сходное с ужасом, которое внезапно исказило черты ее опекуна, когда он смотрел на нее.

Любящему отцу недолго пришлось ждать вестей от сына. Первого июня огромный пароход вышел из саутгемптонской гавани в Ла-Манш, а пятого достиг Мадейры откуда коммерсант получил две телеграммы: от сына и от своего тамошнего агента. Затем наступило долгое молчание, так как в то время с Капской колонией еще не существовало телеграфной связи, но наконец восьмого августа пришло письмо, в котором Эзра сообщал о своем благополучном туда прибытии. Затем он написал из Веллингтона, где тогда кончался железнодорожный путь, а потом из Кимберли, главного города алмазного края, подробно рассказав о том, как проехал эти последние восемьсот миль и какие приключения пережил в дороге.

«Кимберли, — сообщал Эзра в своем письме, — стал довольно большим городом, хотя несколько лет назад тут был только маленький поселок. Теперь в нем есть несколько церквей, банки и клуб. На улицах можно увидеть немало прилично одетых людей, хотя большинство прохожих составляют довольно грязные субъекты с копей в широкополых шляпах и пестрых рубахах — по виду все отчаянный народ, хотя ведут себя довольно тихо. Разумеется, тут полно чернокожих всех оттенков — от угольного до светло-желтого. Попадаются черномазые с деньгами и очень нахальные. Вы подивились бы их наглости. Вчера в гостинице я дал одному такому хорошего пинка, а он спросил, какого черта я себе позволяю, так что мне пришлось сбить негодяя с ног. Он сказал, что подаст на меня в суд, но вряд ли здешние законы настолько подлы, чтобы поощрять дерзость негров по отношению к белым.

Хотя Кимберли считается столицей этого края, самая добыча алмазов ведется не здесь, а в поселках по реке Вааль, рассеянных на расстоянии в пятьдесят — шестьдесят миль. Обычно камни скупаются прямо в поселках и оплачиваются чеками на кимберлийские банки. Поэтому я перевел наши деньги в здешнее отделение Южно-Африканского банка. Все складывается для нас прекрасно. Завтра я выезжаю в Хеброн, Клипдрифт и другие поселки при копях, чтобы самому посмотреть, как ведутся тут дела, и, может быть, купить несколько камней, чтобы стать известным. Как только новости дойдут сюда, я скуплю все, что будет предложено. Приглядывайте за Димсдейлом и следите, чтобы он ничего не пронюхал».

Он написал еще раз через две недели, и в Атлантическом океане пароход, везший его письмо, встретился с пакетботом, который должен был доставить в Южную Африку известие о чудесном открытии английского геолога, который нашел алмазы среди Уральских гор.

«Я езжу по поселкам, — писал Эзра. — Я побывал во всех между Хеброном и Клипдрифтом: в Пенниэле, Ковудс-Хопе, Вальдекс-Планте, Ньюкеркс-Хопе, Уинтерраше и Блуджекете. Завтра уезжаю в Делпортс-Хоп и Ларкинс-Флэт. Всюду меня принимают отлично, и не рады мне только скупщики, в большинстве немецкие евреи. Они прослышали, что я лондонский богач, и опасаются, как бы из-за меня не поднялись цены. Им неизвестно, что я сейчас покупаю только дешевые камни, так как нам следует сохранить все свои ресурсы в целости.