— Я постарался, чтобы и в Бедсворте и в Клакстоне все были осведомлены о ее болезни. И теперь всем уже известно, что в аббатстве находится какая-то молодая особа, совсем больная, бедняжка. Кроме того, я распустил слух, что она немного не в себе, почему ее, естественно, и держат в таком уединении. Когда произойдет то, что…

— Христа ради, тише! — вздрогнув, прошипел Эзра. — Это очень страшное дело. Я даже подумать об этом не могу.

— Да, конечно, это печальная необходимость. Но что еще нам остается делать?

— И как вы рассчитываете это совершить? — прошептал Эзра. — Без применения насилия, я надеюсь?

— Все может случиться. Все. Однако у меня другой план, и сначала мы испробуем его. Мне кажется, я вижу один способ, который может все упростить.

— На крайний случай, если другого выхода не будет, у меня есть человек, готовый взяться за любое дело такого сорта.

— Вот как? Кто же это такой?

— Один малый, который умеет бить без промаха, что мне-то уж доподлинно известно. Его зовут Бурт. Это он проломил мне череп в Африке. Потом я встретил его в Лондоне и узнал мгновенно. Он подыхает с голоду, бедняга, и готов на все. Сейчас он в самом подходящем настроении для такого дела. Он целиком у меня в руках и прекрасно это понимает, поэтому я могу приказать ему все, что захочу. По-моему, это дело должно даже доставить ему удовольствие, так как он, в сущности, скорее животное, чем человек!

— Печально, крайне печально! — промолвил Гердлстон. — Да, стоит человеку хоть раз преступить заповедь божью, и он уже ничем не отличается от животного. Где же я найду этого человека?

— Пошлите мне телеграмму. Напишите так: «Присылай врача». Для меня это будет достаточно, а на почте не вызовет никаких подозрений. После этого я приму меры, чтобы он приехал с ближайшим поездом. Вам придется встретить его на станции, потому что он, вероятнее всего, будет пьян.

— Привези его сам, — сказал Гердлстон. — Тебе тоже надо быть здесь.

— По-моему, вы отлично можете обойтись без меня.

— Нет, нет. Мы должны победить или погибнуть вместе.

— А я вот возьму и плюну на эту вашу затею, — сказал Эзра, резко останавливаясь и оборачиваясь к отцу. — Меня уже от всего этого мутит.

— Что? Пойти на попятную? — страстно вскричал старик. — Нет, ни за что на свете! Какое малодушие! Все сейчас складывается как нельзя лучше, и от нас требуется только одно — твердость духа. Ах, мой мальчик, мой мальчик! Подумай: на одной чаше весов — бесчестие, разорение, убогое, нищенское существование, насмешки и презрение всех твоих былых товарищей и друзей; на другой чаше весов — богатство, успех, известность — все то, что делает жизнь приятной. И ты знаешь не хуже меня, что деньги этой девчонки сразу перетянут чашу весов, и жизнь снова станет прекрасной. Вся твоя дальнейшая судьба зависит от того, будет Кэт жить или умрет. Мы дали ей полную возможность выбора. Она надсмеялась над твоей любовью. Так пусть же узнает теперь твою ненависть.

— Тут вы, конечно, правы, — сказал Эзра, снова принимаясь шагать по лужайке. — Почему я должен ее жалеть? Что посеешь, то пожнешь. Тьфу, я, кажется, заразился вашей проклятой привычкой говорить пословицами и цитировать библию.

— Я знал, что ты у меня молодец, не струсишь, — вскричал отец. Теперь уже нельзя идти на попятную.

— Ребекка будет вам здесь полезна, — сказал Эзра. — Можете во всем на нее положиться.

— Ты хорошо сделал, что прислал ее. Ну, а обо мне часто там справляются?

— Часто. И я всем твержу одно: нервное переутомление, врачи запретили беспокоить вас деловыми письмами. Единственно, кто, как мне кажется, пронюхал, что тут что-то неладное, это Том Димсдейл.

— Вот как! — хмыкнул старик. — Наше исчезновение, конечно, должно было его удивить.

— Он как сумасшедший налетел на меня, спрашивает, куда вы уехали. Я ответил ему то же, что всем, но тут он разбушевался, стал кричать, что имеет право узнать ваш адрес и все равно узнает. Так разошелся, что мы с ним чуть не сцепились тут же, в конторе, на глазах у клерков. А теперь каждый вечер он неотступно следует за мной до Эклстон-сквер и до полуночи сторожит под окнами — боится, как бы я не сбежал.

— Вон что! Сторожит тебя?

— Да, а сегодня следовал за мной до самого вокзала. Надел длинное пальто и до половины закутал лицо шарфом. Но я, разумеется, его узнал. Тогда я взял билет до Колчестера. Он взял билет туда же и сел в колчестерский поезд. А я ускользнул от него, взял другой билет и приехал сюда. Не сомневаюсь, что он сейчас уже носится по Колчестеру.

— Помни, мой мальчик, — сказал коммерсант, когда они поднялись на крыльцо, — это наше последнее испытание. Если мы одержим победу, нас ждет светлое будущее.

— Мы провалились с алмазами, провалились с женитьбой. Да поможет нам теперь нечистая сила, — сказал Эзра и, швырнув сигару, последовал за отцом.

Когда Кэт на следующее утро спустилась к завтраку, Эзра ограничился кратким приветствием и не промолвил больше ни слова. Он явно чувствовал себя неловко и, встречаясь взглядом с Кэт, тотчас отводил глаза, хотя потом нет-нет да и посматривал на нее украдкой. Отец расспрашивал его о том, что делается в Сити, но он отвечал ему односложно и с неохотой. Эзра не выспался в эту ночь: сон его был тревожен, обрывки разговора, который произошел у него с отцом накануне, надоедливо вторгались в его сновидения.

Кэт поспешила при первой же возможности покинуть столовую и, надев шляпку, отправилась бродить по парку. Ей хотелось немного прогуляться; к тому же она еще не теряла надежду найти какую-нибудь лазейку. Одноглазый страж был на своем посту, и увидав ее, разразился диким хохотом. Кэт свернула в сторону, чтобы скрыться от него, и еще раз обошла весь парк, держась вдоль ограды, стараясь тщательно ее осмотреть. Колючий шиповник и кусты ежевики пышно разрослись у самой стены, и местами продираться сквозь эти заросли было нелегко, но Кэт, проявив упорство, шаг за шагом осмотрела всю стену и убедилась, что она везде одинаковой высоты и в ней нет ни единой лазейки, за исключением небольшой деревянной калитки, крепко запертой на замок.

И все же Кэт набрела на такое местечко, где перед ней блеснул луч надежды. В одном углу, образованном стеной, стоял заброшенный дощатый сарай, где, должно быть, хранились когда-то садовые принадлежности в те дни, когда парк еще содержался в порядке. Сарай не примыкал к стене вплотную — он находился от нее в футах восьми — десяти, а возле сарая стояла пустая бочка, служившая, как видно, для сбора дождевой воды. Кэт забралась на бочку, а с бочки ей удалось вскарабкаться на покатую крышу. Добравшись до крыши, Кэт оказалась довольно высоко над землей. Отсюда уже можно было заглянуть за монастырскую стену, по ту сторону которой пролегала проселочная дорога, а дальше виднелось железнодорожное полотно. Конечно, перепрыгнуть с крыши сарая на стену Кэт не могла, но она подумала, что, окликнув кого-нибудь из прохожих, сумеет убедить их отправить из Бедсворта письмо или принести ей оттуда клочок бумаги. И при этой мысли она снова воспрянула духом. Гнилые доски были далеко не надежной опорой — они скрипели и гнулись под ногами, но Кэт была готова на любой риск, лишь бы увидеть чье-нибудь дружеское лицо. И вот на дороге появились двое деревенских ребят — подростки лет по шестнадцати; один из них что-то насвистывал, другой жевал сырую репу. Они неторопливо брели по дороге, пока не поравнялись с наблюдательной вышкой бедняжки Кэт. Тут один из мальчишек поднял глаза и увидел бледное лицо девушки, выглядывавшее из-за ограды.

— Билл, глянь-ка! — крикнул он своему товарищу. — Провалиться мне, если это не та самая полоумная девка, видишь, куда забралась!

— Ясно она! — уверенно подтвердил второй. — Дай-ка мне твой огрызок, Джимми, я запущу в нее.

— Еще чего! Я сам запущу! — отвечал галантный Джимми и не бросил слов на ветер: огрызок репы тотчас просвистел над самой головой Кэт.