Переправившись через Оранжевую реку, мы встали лагерем на некотором расстоянии от Таба-Нгу, резиденции вождя Марока, пока его не прогнал Мзиликази, и стали поджидать партии других переселенцев, которые обещали сойтись с нами в этом месте, так как было очень опасно идти дальше небольшими отрядами из-за близости поселений воинственных дикарей и возможности их нападений.

Но, прождав понапрасну несколько месяцев, некоторые из буров потеряли терпение и решили двинуться вперед одни. Двое из них, ван Тригаарт и ван Рензенбург, настойчиво уговаривали Яна идти с ними; но мой муж наотрез отказался от этого, не объяснив причины своего отказа даже мне.

Как потом оказалось, Ян поступил мудро, потому что Рензенбург со всеми своими спутниками был убит курносыми кафрами; а Тригаарт, поссорившийся с Рензенбургом из-за чего-то и повернувший по направлению к Делагоа, только один, и то с громадным трудом, достиг этого пункта, а все бывшие с ним погибли дорогой от желтой лихорадки.

Вскоре от нас отделился еще кое-кто, так что нас осталось всего человек пятьдесят, кроме детей. Тут уж и мы двинулись вперед, не дождавшись остальных партий из покинутой колонии. Дорогой мы узнали, что все ушедшие после Тригаарта и Рензенбурга были перерезаны бродячими шайками Мзиликази, поджидающими и нас.

Добравшись до Крокодиловой реки, мы снова остановились, услыхав от наших разведчиков, что сам Мзиликази идет нам навстречу с сильным войском, чтобы разом покончить со всеми «бледнолицыми псами», как он называл нас, белых.

Мы поняли, что дело плохо. Сдвинув повозки и крепко связав их, мы устроили вокруг этого укрепления вал из колючих мимоз. Посредине мы поставили три фургона, в которых должны были укрываться женщины и дети. Лошадей же и волов мы, к сожалению, вынуждены были оставить снаружи укрепления, потому что иначе не хватило бы места для нас самих.

Ночь прошла благополучно, но на заре наши часовые дали нам знать о приближении врагов.

Необозримыми, бесконечными рядами надвигались на нас дикари, сверкая остриями своих копий, гордыми, горевшими отвагой глазами и белыми оскаленными зубами.

Помолившись Богу, мы простились друг с другом и приготовились к защите. Те из женщин, которые были похрабрее (в том числе и я), взялись заряжать «роеры» и вообще оказывать какую могли помощь; остальные, вместе с детьми, укрылись в приготовленных для этой цели фургонах.

Беспримерная битва началась. Я говорю «беспримерная» потому, что в ней пятьдесят человек белых противостояли шести тысячам дикарей и все-таки победили их. И что это была за битва! При одном воспоминании о ней содрогается сердце, хотя с тех пор прошло уже столько лет.

Дикари отчаянно лезли на наше укрепление, не обращая внимания ни на колючки, впивавшиеся им в голое тело, прикрытое только повязкой вокруг бедер, ни на наши пули, градом сыпавшиеся на них. Но сколько ни падало дикарей — новые и новые ряды их, словно волны бесконечного моря, продолжали надвигаться на нас. Все наши защитники были опытными стрелками и ни разу не давали промаха, так что после каждого залпа с нашей стороны дикари валились целыми десятками. К счастью, у нас был громадный запас пороху и пуль, без чего нам, конечно, нельзя было бы и думать вступать в борьбу с таким страшным числом врагов.

Буры и слуги стали полукругом (сзади была река) и таким образом успешно выдерживали натиск дикарей.

Сыпавшиеся на нас целые тучи стрел ранили десятка два из наших, но тяжелые раны получили только двое.

Женщины сидели сзади своих защитников, под прикрытием фургонов, и потому ни одну из них даже не задело стрелами, перелетавшими через их головы.

Целый час продолжалась самая ожесточенная битва. Вокруг нашего укрепления образовался высокий вал из мертвых тел дикарей, по которому с громким воем взбирались живые, чтобы сейчас же разделить участь своих товарищей, служивших им как бы лестницей.

Вдруг одна из бывших с нами молодых девушек, тоже помогавшая заряжать «роеры» и перевязывать раненых, громко крикнула:

— Смотрите! Смотрите! Они лезут под фургоны! Действительно, из-под одного фургона выползали два зулуса.

Мы, женщины, в ужасе заметались во все стороны, крича и воя не хуже нападавших дикарей и не зная, что делать.

— Чего вы испугались, глупые женщины! — крикнул мой муж, увидав, в чем дело. — Неужели вы думаете, мы не справимся с этими двумя собаками?… Жена, подержи-ка мой «роер» и заряди его кстати.

С этими словами он подскочил к зулусам, не успевшим еще подняться на ноги, схватил их обоих за курчавые волосы и так стукнул несколько раз головами друг о друга, что у них треснули черепа. После этого он перебросил их через укрепление, а место, где они проползли, снова заткнул колючими ветвями мимозы.

Со стороны нападавших было еще несколько попыток пробраться к нам в укрепление; но все эти попытки кончились так же, как и первая.

Очевидно, Мзиликази в конце концов понял, что дальнейшая осада нашего укрепления — только напрасная трата людей, и подал знак к отступлению.

Через несколько минут черное людское море отхлынуло от нас, и мы остались одни, тоже черные от порохового дыма и крайне утомленные хотя и кратковременной, но упорной борьбой. С недоумением глядя друг на друга, мы не знали, верить нам нашей победе или нет. Может быть, внезапный уход дикарей — не что иное, как военная хитрость Мзиликази.

С целью узнать об этом наверняка Ральф осторожно отправился вслед за дикарями посмотреть, что они намерены предпринять и не думают ли повторить свое нападение. Но дикари пошли прямым путем к своим горам. Из этого наш мальчик заключил, что они, несмотря на свое громадное численное превосходство, нашли дальнейшую борьбу с нами невозможной, потому что у нас в руках была «молния», как дикари в то время называли наши ружья.

Возвращаясь назад в лагерь, Ральф увидел лежавшего на берегу реки молодого кафра; дикарь был ранен, и вокруг образовалась целая лужа крови, сочившейся из раненой ноги. «Он хоть и ранен, но может повредить нам, — подумал Ральф. — Нужно будет прикончить его».

Он поднял «роер» и хотел было застрелить раненого, но тот вдруг поднялся на колени и, простирая к Ральфу сложенные на груди руки, стал умолять пощадить его. Дикарь был еще очень молод, с приятным и простодушным лицом; Ральф невольно почувствовал к нему жалость и опустил ружье, но все-таки сказал ему:

— Зачем же я буду жалеть тебя? Разве ты не воевал против нас?

— Нет, инкоси, — отвечал дикарь, — я пришел не по своему желанию. Я человек мирный и никогда никого не трону, если меня не тронут. Меня потащили сюда насильно. Я — пленник из другого племени и должен был носить им воду и пищу. Но я и не сражался. У меня даже не было оружия. Вы ранили меня в то время, когда я пробирался к реке за водой, потом я притворился убитым, чтобы меня бросили здесь и я мог бы освободиться. Я даже хотел проситься к вам на службу, потому что, как я слышал, у белых хорошо служить, если не обманывать их. Я все время придумывал, как бы мне подойти к вам, чтобы вы не решили, что я иду с дурным намерением, а ты как раз сам и подъехал ко мне… Не убивай меня, пожалуйста. Я принесу тебе счастье, баас, это правда.

— Счастье? — задумчиво проговорил Ральф. — Для меня его не существует… Мое счастье отняли у меня, и я не понимаю, как ты можешь принести мне его… Но все равно, я пощажу тебя. Я вижу, что ты действительно не похож на зулуса.

— Да, баас, я совсем из другого племени. Мое племя не любит войны и крови… А что я принесу тебе счастье, не сомневайся: я чувствую это.

Услыхав, что Ральф с кем-то разговаривает, Ян вышел из лагеря и пошел узнать, с кем наш зять беседует. Когда мой муж увидел дикаря, в нем закипела вся кровь, и он крикнул Ральфу:

— Охота тебе нежничать с этой черной собакой! Он пришел убивать нас, а ты с ним беседуешь, как с добрым приятелем. Наверное, он просит оставить его в живых, чтобы он потом мог зарезать тебя же… Вот я ему сейчас покажу, чего он стоит.