Луиджи обратил внимание доктора на оживление, царившее на берегу.
— Если я не ошибаюсь, Луиджи, — ответил доктор, — арабы приезжают сюда за оружием. Может быть, оно предназначается горцам для борьбы против французских войск, только что высадившихся в Тунисе. А вернее всего, им снабжают многочисленных сенуситов — этих разбойников на море и на суше, которые как раз сосредоточивают свои силы в Киренаике. Мне кажется, эти люди скорее похожи на уроженцев Центральной Африки, чем на жителей Туниса!
— Но почему тунисские власти и французская администрация не препятствуют переброске оружия и боевых припасов? — спросил Луиджи.
— В столице Туниса ничего не знают о том, что происходит по эту сторону мыса Бон, — объяснил доктор, — и даже когда французы завладеют территорией Туниса, можно опасаться, что восточное побережье еще нескоро будет завоевано! Как бы то ни было, выгрузка оружия кажется мне весьма подозрительной; если бы не быстроходность «Феррато», эта флотилия непременно напала бы на нас. Но арабам нас не догнать.
И в самом деле, будь у арабов такое намерение, опасаться их не приходилось. Менее чем за полчаса паровая яхта миновала бухточку Сиди-Юсуф. Потом, приблизившись к мысу Бон, точно высеченному чьей-то могучей рукой на африканском материке, она быстро обогнула маяк, освещающий по ночам причудливую россыпь скал, которой заканчивается этот мыс.
И вот уже «Феррато» несется на всех парах по Тунисскому заливу, ограниченному с одной стороны мысом Бон, а с другой Карфагенским мысом. Слева тянутся отроги горных цепей Бон-Карнин, Росса, Загуан, а в глубине ущелий приютились кое-где маленькие деревушки. Справа во всем блеске раскинулся священный город Сиди-бу-Саид с его великолепными старинными дворцами; повидимому, в древности он был предместьем Карфагена. Дальше, весь белый в лучах жгучего солнца, сверкает Тунис. Его дома высятся над лагуной Эль-Бахира, позади канала, гостеприимно открытого для путешественников, прибывающих из Европы.
В двух-трех милях от Ла-Гуллетт на якорях стояла французская эскадра, а ближе к берегу покачивались на волнах несколько коммерческих судов, придававших нарядный вид рейду своими разноцветными флагами.
Был час пополудни, когда «Феррато» бросил якорь в трех кабельтовых от порта Ла-Гуллетт. После посещения карантинных властей и обычных формальностей пассажирам паровой яхты было разрешено сойти на берег. Доктор Антекирт, Петер и Луиджи с сестрой сели в вельбот, который тотчас же отвалил от яхты. Обогнув мол, он проскользнул по узкому каналу, между двумя тесными рядами лодок, барж и шлюпок, и причалил к берегу у обсаженной деревьями площади, на которую выходят фасады вилл, контор, кафе; здесь, в начале главной улицы Ла-Гуллетт, все время толпятся мальтийцы, евреи, арабы, французские и туземные солдаты.
На письме Борика стояло слово «Карфаген». Это название да жалкие развалины — вот все, что осталось от древнего города Ганнибала.
Желающим добраться до Карфагена вовсе не надо ехать по железной дороге, проведенной между Ла-Гуллетт и Тунисом и огибающей лагуну Эль-Бахира. До небольшого холма, на котором стоит часовня св. Людовика и монастырь алжирских миссионеров, нетрудно дойти пешком по ровному песчаному берегу или по пыльной дороге, вьющейся по долине.
Когда вельбот пристал к берегу, на площади стояло несколько наемных экипажей, запряженных маленькими лошадками. Наши друзья мигом вскочили в один из них, приказав кучеру ехать как можно скорее в Карфаген. Лошади пробежали крупной рысью по главной улице Ла-Гуллетт, и вскоре экипаж выехал на дорогу, по обеим сторонам которой выстроились роскошные виллы тунисских богачей, где они проводят жаркое время года. А ближе к морю, там, где некогда находился порт древнего города, возвышались дворцы Кередин и Мустафа. Две с лишним тысячи лет тому назад Карфаген — этот соперник Рима — занимал все побережье от косы Ла-Гуллетт до Карфагенского мыса.
Часовня св. Людовика построена на холмике высотой в двести футов, в том месте, где, по преданию, умер в 1270 году король Франции. Место это огорожено решеткой, но там гораздо меньше деревьев и кустов, чем обломков античных статуй, ваз, пилястров, колонн, капителей и стел. Позади часовни находится монастырь миссионеров, настоятелем которого был в то время ученый-археолог, отец Делатр. Отсюда открывается вит; на все побережье от Карфагенского мыса до предместья Ла-Гуллетт.
У подножия холма расположились несколько дворцов в арабском стиле, но с английскими «пирсами», к причалам которых, изящно выдвинутым в море, могут приставать самые различные суда. Вдалеке виднеется великолепный залив, где, правда, нет античных развалин, зато каждая коса, каждый мыс, каждая гора связаны с каким-нибудь историческим воспоминанием.
Дворцы и виллы разбросаны по всему побережью до того места, где некогда находился карфагенский порт; кое-где на дне оврагов, среди каменных россыпей, или на сероватой земле, почти непригодной к обработке, примостились жалкие домишки бедняков. Большинство их обитателей зарабатывают себе на жизнь тем, что подбирают или выкапывают из земли более или менее ценные предметы карфагенской эпохи — бронзу, камни, глиняные изделия, медали, монеты, которые монастырь покупает для своего археологического музея скорее из жалости к этим беднякам, чем по необходимости.
У иных лачуг всего две-три стены. Можно подумать, что это развалины древних мечетей, сохранившие свою белизну в этой солнечной стране.
Доктор и его спутники подъезжали к каждому дому, тщательно осматривали его, разыскивая повсюду госпожу Батори, хотя им трудно было поверить, что она могла впасть в такую нищету.
Вдруг экипаж остановился у полуразрушенного дома, где вместо двери зияло отверстие, пробитое в заросшей травой и кустами стене.
Перед лачугой сидела старуха в темном плаще.
Петер узнал ее!… У него вырвался крик!… Это была его мать!… Он подбежал к ней, бросился на колени, обхватил ее руками!… Но она не отвечала на ласки сына и, казалось, не узнавала его!
— Матушка!… Матушка!… — повторял он. Доктор, Луиджи и Мария обступили госпожу Батори.
В этот миг из-за угла дома показался старик.
Это был Борик.
Прежде всего он узнал доктора Антекирта, и ноги у него подкосились. Потом заметил Петера… Петера, которого сам проводил в последний путь на кладбище в Рагузе!… Это было уж слишком! Старик замертво упал на землю, успев только прошептать:
— Она потеряла рассудок.
Итак, Петер нашел свою мать, но тело ее было лишено души! И даже внезапное появление сына, которого она считала мертвым, не пробудило в ней воспоминаний о прошлом!
Госпожа Батори встала, глаза ее, еще не совсем потухшие, растерянно блуждали по сторонам. Никого не узнав, не промолвив ни слова, она вошла в лачугу, куда по знаку доктора за ней последовала Мария.
Петер остался недвижно стоять на пороге: он не мог, не смел сделать ни одного шага!
Между тем доктору удалось привести в сознание Борика, и, открыв глаза, старик воскликнул:
— Вы, господин Петер!… Вы живы?
— Да!… — ответил Петер. — Да!… Я жив… Но лучше бы мне было умереть!
В нескольких словах доктор передал Борику все, что произошло в Рагузе, после чего старый слуга слабым, прерывающимся голосом с трудом рассказал обо всех бедствиях, пережитых им за последние два месяца.
— Скажите, Борик, — спросил еще до этого доктор, — госпожа Батори потеряла рассудок после смерти сына?
— Нет, сударь, нет! — ответил Борик.
И вот что он поведал.
Оставшись одна на свете, госпожа Батори решила переехать из Рагузы в деревушку Винтичелло, где у нее были дальние родственники. Перед отъездом она распорядилась продать свой скромный домик вместе со всем имуществом, ибо жить там не собиралась.
Через полтора месяца она вернулась вместе с Бериком в Рагузу, чтобы закончить свои дела, и в почтовом ящике на улице Маринелла нашла какое-то письмо.
Прочитав это письмо, госпожа Батори громко вскрикнула, бросилась со всех ног на улицу Страдоне и постучалась в дверь особняка Торонталя, которая тут же отворилась.
