— Мать пошла к Торонталю?! — воскликнул Петер.
— Да! — подтвердил Борик. — И когда я нагнал госпожу Батори, она меня не узнала!… Она потеряла…
— Но зачем же мать пошла к Торонталю?… Зачем? — повторял Петер, с недоумением глядя на старого слугу.
— Может, она хотела поговорить с господином Торонталем, — высказал предположение Борик. — Но оказалось, что он уехал вместе с дочерью два дня тому назад, и никто не мог сказать, куда именно.
— Ну, а письмо?… Письмо?…
— Я так его и не нашел, господин Петер, — ответил старик. — Думаю, госпожа Батори потеряла письмо или уничтожила, а возможно, оно было похищено у нее, только я никогда не узнал, о чем там говорилось!
Здесь крылась какая-то тайна. Доктор, слушавший Борика в полном молчании, не знал, что и подумать о странном поведении госпожи Батори. Что заставило ее отправиться в особняк на улице Страдоне, которого она должна была бы всячески избегать, и почему отъезд Торонталя так потряс несчастную женщину, что она сошла с ума?
Старый слуга закончил в нескольких словах свой рассказ. Ему удалось скрыть от людей душевное заболевание хозяйки, и он распродал все их имущество. Тихое, спокойное помешательство вдовы Иштвана Батори позволило ему действовать, не вызывая подозрений. Он хотел только одного: укрыться в каком-нибудь месте, безразлично где, только бы подальше от этого проклятого города. Через несколько дней он сел с госпожой Батори на пассажирский пароход, совершающий рейсы по Средиземному морю, и добрался до Туниса, или, точнее, до Ла-Гуллетт. Здесь он и решил поселиться.
Они заняли эту заброшенную лачугу, и старик посвятил себя уходу за своей хозяйкой, которая, повидимому, потеряла не только рассудок, но и дар речи, Теперь денег у Борика оставалось так мало, что им грозила полная нищета.
Тут старый слуга вспомнил о докторе Антекирте и о сочувствии, которое тот всегда выказывал семейству Иштвана Батори. Но Борик не знал, где искать доктора. Все же он написал несколько строк и послал на волю божью свой отчаянный призыв. Оказалось, что провидение довольно хорошо справилось с задачей почтового ведомства, ибо письмо дошло до адресата!
Само положение подсказывало, что надо предпринять. Госпожу Батори усадили в коляску с Петером, Бориком и Марией, которая отныне должна была неотлучно оставаться при ней. Впрочем, несчастная больная не оказала ни малейшего сопротивления. Экипаж покатил по дороге в Ла-Гуллетт, между тем как доктор и Луиджи направились туда же пешком по песчаному берегу.
Час спустя все были на борту яхты. Якорь тут же подняли, и «Феррато», обогнув мыс Бон, взял курс на маяк острова Пантеллерия. Через день, на рассвете, судно уже входило в порт Антекирты.
Госпожу Батори тотчас же высадили на берег, отвезли в Артенак и поместили в одну из комнат Ратуши, куда переселилась и Мария, чтобы ухаживать за ней.
Как страдал Петер Батори! Его мать потеряла рассудок при обстоятельствах, которые, повидимому, так и не удастся выяснить. Ах, если бы узнать причину болезни госпожи Батори, тогда еще можно было бы вызвать какую-нибудь спасительную реакцию! Но никто этой причины не знал и вряд ли когда-нибудь узнает!
— Необходимо вылечить больную!… Да!… Необходимо! — решил доктор и посвятил себя этой задаче.
Дело было, однако, трудное, ибо госпожа Батори по-прежнему ничего не слышала, не замечала, и прошлое никогда не всплывало в ее памяти.
Но разве нельзя было использовать в лечебных целях ту огромную силу внушения, которой обладал доктор? Разве не следовало прибегнуть к животному магнетизму, чтобы вернуть рассудок несчастной женщине, — погрузить ее в гипнотический сон и не пробуждать до тех пор, пока не наступит желаемая реакция?
Петер Батори заклинал доктора сделать все возможное, чтобы вылечить его мать.
— Видишь ли, — отвечал доктор, — здесь гипноз не поможет! Душевнобольные как раз сильнее всего противятся внушению. Чтобы поддаться гипнозу, Петер, твоя мать должна была бы иметь собственную волю, которую я заменил бы своей! Повторяю, на нее гипноз не подействует!
— Не может быть! — твердил Петер, который никак «не мог примириться с этой мыслью. — Нет, я ни за что не поверю, чтобы мать так и не узнала меня. Придет день, и она узнает сына… сына, которого считает умершим!
— Да!… Считает умершим! — повторил доктор. — Но… если бы она считала тебя живым… или очутилась перед твоей могилой… а ты вдруг появился бы перед ней…
Доктор ухватился за эту мысль. Ведь при благоприятных обстоятельствах такое нервное потрясение могло оказать прекрасное действие на госпожу Батори!
— Да, я попытаюсь! — воскликнул он.
И когда доктор объяснил, каким образом он надеется вылечить госпожу Батори, Петер бросился в его объятья.
Начиная с этого дня стали тщательно подготовлять задуманную доктором инсценировку. Речь шла о том, чтобы вызвать у госпожи Батори тяжелые воспоминания, стертые болезнью, и сделать это в обстановке, поражающей воображение, — тогда можно было надеяться, что в ее сознании произойдет благотворный сдвиг.
Итак, доктор обратился к Борику и Пескаду с просьбой воспроизвести как можно точнее рагузское кладбище и склеп семейства Батори.
На кладбище острова, в какой-нибудь миле от Артенака, стояла под купами вечнозеленых деревьев часовенка, очень похожая на ту, которая находилась в Рагузе. Оставалось внести кое-какие изменения, чтобы придать еще больше сходства этим двум памятникам. Затем во внутреннюю стену часовни вделали черную мраморную доску, где были начертаны имя Иштвана Батори и дата его смерти — 1867 год.
Тринадцатого ноября все было готово, оставалось приступить к испытаниям и постараться постепенно пробудить рассудок госпожи Батори.
Часов в семь вечера Мария и Борик вывели вдову из Ратуши и проводили на кладбище. На пороге часовенки госпожа Батори остановилась, равнодушная и безразличная, как всегда, хотя при свете лампады ясно выделялось имя Иштвана Батори, выгравированное на мраморной доске. Только когда Мария и старик слуга опустились на колени, в глазах больной блеснула искра сознания, но тотчас же потухла.
Через час госпожа Батори вернулась в Ратушу, а вместе с нею и все те, кто наблюдал хотя бы издали за этим опытом.
Прогулка повторялась изо дня в день, но безрезультатно. Петер Батори, сильно волнуясь, присутствовал на всех испытаниях и уже отчаивался в успехе, хотя доктор твердил ему, что время — их лучший помощник. Вот почему он намеревался нанести последний удар, лишь когда госпожа Батори будет достаточно подготовлена, чтобы ощутить всю его силу.
И все же при каждом посещении кладбища в душевном состоянии госпожи Батори наблюдалась некоторая перемена. Так, однажды вечером, когда Борик и Мария опустились на колени на пороге часовни, госпожа Батори, остановившаяся позади них, медленно приблизилась к железной ограде, положила на нее руку и, взглянув на мраморную доску, освещенную лампадой, поспешно удалилась.
Мария, следовавшая за ней, услышала, как старуха несколько раз прошептала чье-то имя.
Впервые за долгое время госпожа Батори заговорила!
Но каково было удивление, более того, недоумение тех, кто расслышал, что она сказала!
Госпожа Батори произнесла не имя своего сына, не имя Петера!… Нет, она назвала Саву!
Легко понять, что испытал при этом Петер Батори, но кто опишет бурю, поднявшуюся в душе доктора при столь неожиданном упоминании имени Савы Торонталь? Однако он ничего не сказал, и на лице его не отразилось ни малейшего волнения.
Вскоре опыт опять повторили. На этот раз госпожа Батори, словно ею руководила чья-то невидимая рука, сама опустилась на колени на пороге часовни. Голова ее поникла, глубокий вздох вырвался из груди, слеза скатилась по щеке. Но в этот вечер ей одно слово не слетело с ее уст, можно было подумать, что старуха забыла имя Савы.
По возвращении в Ратушу больной овладело необычное для нее нервное возбуждение. Апатия, столь характерная для состояния госпожи Батори, сменилась странной экзальтацией. Очевидно, душа ее оживала, и это давало надежду на выздоровление.
