Наконец, те же соображения прилагаются и к взимаемой государством подати на наследство, в которой некоторые видят средство изменить существующие отношения собственности и уравнять состояния[110]. Действительно, стоит только чрезмерно увеличить налог, и все имущества быстро перейдут в руки государства. Не будучи в состоянии его уплатить, собственники принуждены будут продавать свои имения, а правительство может купить их на те самые деньги, которые оно с них взыскивает. Но подобная система не есть ли та же самая конфискация, организованная под прикрытием права? Сами по себе подати на наследство имеют чисто фискальное значение. Они не соответствуют истинным началам финансового права, которое требует, чтобы налоги падали на доход, а не на капитал, и притом равномерно на всех. Причина их существования заключается единственно в том, что они представляют весьма легкий способ получения денег. Если подать не велика, то проистекающее из нее зло не особенно чувствительное, она может даже уплачиваться из дохода. Но как скоро она растет, она становится тяжелым и несправедливым бременем для наследников. Если же из фискального средства она обращается в социал-политическое орудие для уравнения состояний, то она теряет уже всякий правомерный характер и становится мнимо-законным способом присваивать себе чужое достояние. Государство, которое прибегло бы к подобной мере, справедливо заслуживало бы названия великого разбоя.

Всего менее понятно, каким образом такие писатели, которые, как Милль, видят во всяком прогрессивном налоге косвенный грабеж, стоят, однако за прогрессивное обложение наследства[111]. Разница между прогрессивным налогом, падающим вообще на доход, а таковым же налогом, падающим исключительно на наследство, состоит лишь в том, что доход составляет совершенно законный предмет обложения, тогда как наследство вовсе не должно бы ему подлежать. Следовательно, в последнем случае, грабеж только более явный и вопиющий. Когда же рядом с этим признается, что "право завещания составляет совершенно такое же последствие права собственности, как и право собственного пользования", то противоречие становится еще более очевидным. Насильно присваивать себе часть чужой собственности, это и есть то, что называется грабежом. Единственный случай, в котором государство вправе присвоить себе частное наследство, есть тот, когда после умершего не остается ни завещания, ни законных наследников. Тогда имущество Становится выморочным и, как не принадлежащее никому, может быть обращено на общественную пользу. Государство вправе или взять его себе или признать законным наследником тот частный Союз, общину или сословие, к которому принадлежал умерший. Такого рода постановление предупреждают расхищение имущества и бесчисленные, могущие возникнуть при этом столкновения и распри. Но такие совершенно исключительные случаи не дают государству возможности изменять по своему усмотрению существующее распределение собственности. В благоустроенном обществе, где уважаются начала права, наследство остается неприкосновенною святынею, которой государство не может касаться, не посягая на достоинство человека как духовного существа и на семейное начало со всем тем, что из него проистекает.

Из всего этого не следует, однако, что государство остается без всякого влияния на наследственное право и на проистекающее из него распределение собственности. Если оно не может ни отменить, ни ограничить его, не подрывая самых оснований права, нравственности и общежития, то признавая его вполне, оно может дать перевес тому или другому из вытекающих из него начал, а это имеет громадное значение для всего общественного быта. Закон может установить или право первородства или равный раздел наследства; он может дозволить или воспретить фидеикоммиссы и субституции; он может поддерживать или законный порядок наследования или свободу завещаний. Истинные политики давно обратили внимание на важные последствия, которые имеют эти различные законоположения для распределения богатства, а через это и для самого политического устройства. Так, например, Токвиль, в своем сочинении "О Демократии в Америке", указывает на то, что равный раздел наследства влечет за собою дробление имуществ, откуда проистекает демократический строй общества, тогда как противоположный порядок наследования имеет последствием сосредоточение имуществ и связанное с ним преобладание аристократического начала[112]. Но и тут надобно сказать, что закон бессилен против нравов. Доказательством служит изданный Петром Великим закон о майоратах, который был отменен через несколько лет, потому что он противоречил стремлениям и обычаям русского общества. Даже один и тот же закон может иметь совершенно различные последствия, смотря по тому, как он прилагается жизнью. В Северной Америке свобода завещаний столь же безгранична, как и в Англии, но в последней она ведет к установлению субституции, и первой же к равному разделу наследства. И тут, следовательно, законодатель принужден положиться на нравы, предупреждая только слишком значительные злоупотребления и ограждая права нарождающихся поколений от случайного произвола. Человек должен иметь право распорядиться по своему усмотрению тем, что он приобрел при жизни, и устроить свою семью даже на несколько поколений. Этого требует и принадлежащее ему право собственности, и его человеческое достоинство и, наконец, прочность семейных отношений, составляющая первую основу всякого общественного порядка.

Равенство издревле считалось отличительным свойством правды. Аристотель, которого учение в этом отношении может считаться классическим исследованием вопроса, говорит, что справедливое в собственном смысле есть равное, то есть среднее между излишним и недостаточным; последние же начала соответствуют несправедливому. Но так как равенство может быть двоякого рода, числительное и пропорциональное, одно управляющееся началом арифметической, другое началом геометрической пропорции, то и правда разделяется на два вида, которые Аристотель называет правдою уравнивающею и правдою распределяющею. Первая прилагается к обязательствам, как вытекающим из договоров, так и происходящим от преступлений. В договорах меняется равное на равное; в случае преступлений, ущерб, нанесенный одному, уравнивается пенею, взыскиваемою с другого. Правда же распределяющая есть закон, управляющий распределением общественных благ, как то: имущества, чести, власти, сообразно с заслугами или достоинством каждого члена общества. Таким образом, всякое отношение правды заключает в себе четыре термина: два лица и два предмета, причем равенство предметов должно соответствовать равенству лиц. Отсюда следует, что равенство предметов тогда только справедливо, когда оно прилагается к равным лицам; равное же присвоение предметов неравным лицам есть несправедливость. Из этого ясно, что и неравное может быть справедливо, именно, когда оно соответствует неравным лицам. Те, которые упускают это из виду, говорит Аристотель, судят криво, главным образом вследствие того, что они являются судьями в собственном деле.

Именно это прилагается к политическим партиям, из которых ; каждая берет известную сторону правды, умалчивая о самом существенном. Так олигархи, будучи неравны с другими в имуществе, воображают, что они должны быть неравны во всем. С своей стороны демократы, будучи равны другим в свободе, утверждают, что они должны быть равны во всем остальном. И то и другое неверно, ибо известного рода равенство или неравенство определяет только распределение тех предметов, к которым оно относится, а не всех вообще. В демократии основные начала суть свобода и числительное равенство. Вследствие этого бедные имеют такое же право голоса, как и богатые. А так как их больше, то решение зависит от них. Но это неизбежно ведет к несправедливости, ибо богатые устраняются от власти и бедные могут поделить между собою их имущества. С своей стороны, олигархия ведет к тирании. Правильное государственное устройство, заключает Аристотель, состоит в сочетании обоих начал. Там, где есть два элемента, справедливость требует, чтобы каждый из них имел участие в правлении[113].