Часовой встрепенулся, обеспокоился, двинулся на середину аллеи, вертя головой. В руке у парня что-то поблескивало, но определить, что именно, я не брался. Темный силуэт обозначился на фоне тускло освещенной улицы как нельзя лучше.

Пользуясь мусорным баком как упором, я тщательно прицелился из "рюгера", чью мушку и прицельную планку предусмотрительные Маковы оружейники позаботились покрыть светящимся составом, и плавно придавил курок.

Резкое, отрывистое шипение, смахивавшее на "плевок" перепуганной кошки, потонуло в треске выстрелов, долетавших с улицы. Виллард выпускал короткие, профессиональные очереди: по три выстрела каждая. "Рюгер" несильно дернулся. Часовой упал. Я бросился к нему.

Часовой валялся ничком, схватившись обеими руками за поврежденный затылок и стонал от боли. Пришлось напомнить себе, что Мэттью мертв, а я служу отнюдь не в Армии Спасения. Белая шея представляла отличную цель.

Прикончив парня, я поискал оброненное им оружие - не годится оставлять заряженные, да и пустые стволы безо всякого присмотра, - но в темноте было трудно заметить, куда отлетел выпущенный стражем автомат. А время терять не годилось.

Я побежал к двери, которую охранял незадачливый покойник. Естественно, что вопреки заверениям Анхелиты, черного входа никто не замыкал. Я очутился в тесном, скудно освещенном вестибюле.

Табличка над видневшейся впереди двустворчатой дверью и впрямь гласила: "БАР". Из-за двери слышались громкие, откровенно хмельные голоса. Кафе "Эрнесто" прекратило существовать уже давно, и все-таки новые обитатели здания решили использовать зал по прежнему назначению. И плевать на поганых империалистических свиней!

Тем лучше.

Еcли ребята и услыхали стрельбу, то, по всей вероятности, решили: доблестные друзья, оставшиеся трезвыми, разносят в клочки американского шпиона, вознамерившегося тихой сапой прокрасться в святая святых карибского пролетариата. Сейчас примутся пить за погибель мирового капитализма, не иначе.

Направо располагалась деревянная лестница. Виллард продолжал методически обстреливать парадный подъезд: "тра-та-та... тра-та-та... тра-та-та". Вернее, учитывая скорострельность "скорпиона", очереди звучали как "тррр... тррр... тррр". Но сюда, внутрь здания, пальба долетала гораздо глуше.

Я двинулся вверх по лестнице. И внезапно голоса набрали силу.

Створки распахнулись; на пороге "бара" объявилась огромная, светловолосая, в стельку наклюкавшаяся толстуха. Мешковатые джинсы, неряшливая рубаха цвета хаки надета навыпуск; в руке зажат пистолет - казалось, пятнадцатизарядный, девятимиллиметровый... Во всяком случае, громадное огнестрельное устройство, походившее издали на "беретту" или браунинг.

Рыцарство погибло, но вполне способно вас убить, если станете считаться со столь прекрасными дамами. Не будь пьяна, сукина дочь наверняка уложила бы меня, покуда я колебался, размышляя: спустить курок или пощадить эту стерву.

Будь пистолет на боевом взводе, бабища убила бы меня даже вопреки витавшим в ее башке спиртным парам. Трясущейся лапой она вскинула оружие и придавила гашетку. Но механизм двойного действия хорош только при быстром и уверенном обращении. Да и сила в указательном пальце должна оставаться. Если первым нажимом вы не освобождаете уже поднятый боек, а только подымаете его, да еще и затвор при этом оттягиваете, преодолевая изрядное сопротивление пружины, как получилось у моей противницы, то лучше не пейте до положения риз - добрый совет опытного профессионала.

Заранее взведенный пистолет разряжается очень легко. При самовзводном же выстреле надо приложить усилие. Бабища не успела пальнуть. Я всадил ей в голову три пули двадцать второго калибра: это смахивало на чистое излишество, но пули были маленькими, противница - большой, а стрелять приходилось наверняка.

Незнакомка шлепнулась, навалившись тушей на пистолет, застыла. Светлые, очень давно мытые в последний раз волосы разметались по полу.

Мгновение-другое я выжидал: не высунется ли кто-нибудь полюбопытствовать - а что же, собственно, творится? Но, видимо, грохнувшийся пьянчуга не вызывал в этом замечательном доме ни малейшего удивления. "Рюгер", как вы помните, был оснащен глушителем, и выстрела бражники услыхать не могли.

В баре звучал очередной анекдот, сопровождаемый неудержимым гоготом. Я помчался по ступенькам, напоминая себе: в "рюгере" осталось пять патронов из десяти. Для пущей верности лучше было задержаться и вставить свежую обойму. Так я и сделал.

Виллард, судя по непрерывной пальбе, тоже не забывал сменять магазины. Я мысленно порадовался, что вручил парню два лишних: при таком темпе огня парню потребуется каждый наличный заряд.

Коридор второго этажа пустовал. Выщербленный деревянный пол, покрытый некогда коричневым лаком, а ныне вытертый до полного безобразия; зеленоватые, вылинявшие стены; единственная двадцатипятисвечовая лампочка, сиротливо свисающая с провода над головой... Уют, ничего не скажешь!

По обе стороны коридора виднелись двери; все они были притворены, за вычетом самой дальней справа. Я осторожно двинулся к ней.

Сверху обретался еще один этаж, и никакой уверенности, что именно здесь обнаружатся узники, у меня не было. С третьего этажа тоже доносилась быстрая испанская речь, но я не уловил в громких голосах террористов ни малейшей тревоги. По-видимому, всех обитателей здания оповестили: предстоит недолгая канонада, волноваться ни к чему.

Не бегайте, как угорелые, не путайтесь под ногами, не задавайте идиотских вопросов. Короче, не мешайте дело революционное делать...

И все же мне зверски не хотелось покидать лестничную площадку. В любую секунду какого-нибудь остолопа могло разобрать любопытство, и, спускаясь вниз, он (или она) узрел(а) бы перед собою весьма заманчивую, шагающую по коридору мишень ростом шесть футов четыре дюйма.

Деваться же из коридора было некуда: он оканчивался тупиком.

Я приближался к приотворенной двери по правую руку, но, повинуясь шестому чувству, помедлил перед иной - напротив. Маленькая, низкая дверца, снабженная висячим замком: возможно, за нею обретался чулан. Старомодная фарфоровая ручка - такие вышли из моды еще на заре века.

На шестое чувство при подобных обстоятельствах лучше полагаться. Я осторожно постучал:

- Дана?.. Модесто?.. Это друг, не вздумайте накинуться, когда войду...

Внутри послышался приглушенный звук, но Виллард некстати выпустил новую очередь, и я ничего толком не различил. Убрав двадцатидвухкалиберный "рюгер", я извлек из брючины припасенный ломик и сорвал петлю замка, благословляя собственную предусмотрительность: "фомку" надо было бы прихватить, даже не рассчитывая использовать лом как дубину. У "фомки" еще и прямое назначение имеется, воровское...

Только сдернув петлю долой, я убедился: замок просто-напросто продет сквозь ушки, усилие пропало впустую. Запирать чулан по-настоящему, разумеется, не требовалось: человек, находившийся внутри, так или иначе не сумел бы выбраться... Надо думать, узника (либо узницу) являлись допрашивать каждые полчаса, не то еще чаще, и ленились ворочать ключом лишний раз.

Перехватив лом за острый конец, дабы не поранить руку загнутым гвоздодером, я толкнул дверь. Изготовился на случай, если кому-нибудь вздумается прыгнуть на пришельца.

Помещеньице, действительно, служило чуланом. В старое доброе время. Теперь его использовали в качестве одиночной камеры, совершенно пустой - за вычетом фигуры, стоявшей на четвереньках посреди пола.

Обнаженный до пояса, окровавленный, грязный, покрытый устрашающими синяками человек. Поднятое ко мне лицо было так обработано кулаками, что я вряд ли признал бы пленника, даже встречавшись с ним прежде. Но человек пытался встать. Я пособил ему, прислонил к стене.

- Модесто?

Мужчина смог заговорить лишь после второй безуспешной попытки. Разбитые, распухшие губы отказывались повиноваться, слова прозвучали невнятно - и все же я слушал речь образованного субъекта. Хотите - верьте, хотите - нет, но Поль Энсиниас поздоровался со мною чуть ли не формально.