«…От государя я жду чего-либо хорошего только тогда, когда у него гудит в голове от пощёчин, которые он получил от народа, и когда стёкла в его дворце выбиты булыжниками революции» — так писал он тому же младшему Греберу. И Фридрих решил написать о том, что билось внутри, о недавней своей вуппертальской жизни и что думал он про неё сегодня.

Он издевался над филистерами, рассказывая подробности жизни вуппертальского общества, о невежественных пиетистах, которые следили за каждым шагом прихожан. И, может быть, впервые Фридрих по-настоящему задумался о жизни рабочих, вспомнив первую экскурсию на отцовскую фабрику…

«Работа в низких помещениях, где люди вдыхают больше угольного чада и пыли, чем кислорода, и в большинстве случаев начиная уже с шестилетнего возраста, — прямо предназначена для того, чтобы лишить их силы и жизнерадостности.

…Но у богатых фабрикантов эластичная совесть, и от того, что зачахнет одним ребёнком больше или меньше, душа пиетиста ещё не попадёт в ад, тем более если эта душа каждое воскресенье по два раза бывает в церкви».

Он описал дикие проповеди Круммахера, бездарных учителей городского училища, осмеял самодовольных столпов вуппертальского общества.

Очерк он назвал «Письма из Вупперталя» и отправил в Гамбург Гуцкову. Кто, кроме «Телеграфа», смог бы ещё напечатать его? Свою фамилию он просил не называть.

В начале апреля он зашёл в ту книжную лавку, где несколько месяцев назад впервые увидел брошюру Якоба Гримма.

— Сегодня есть для вас кое-что интересное, — сказал продавец, улыбаясь ему как старому знакомому, и протянул новый номер «Телеграфа». — Почитайте-ка! Смело кто-то пишет.

Фридрих взял журнал и сразу увидел начало своих «Писем из Вупперталя».

В тот же день он получил письмо от Гуцкова. Вождь «Молодой Германии» приглашал его стать постоянным сотрудником!

Из Бармена написал Бланк.

В долине переполох, сообщал он. Какой-то писатель в «Телеграфе» так тонко изобразил нравы вуппертальской жизни, что номер рвут из рук, перекупают за большие деньги. Все ищут автора. Сначала заподозрили Фрейлиграта и хотели учинить у него обыск, потом решили, что автор — Клаузен. Правда, по некоторым оборотам речи и мыслям, знакомым ему, Бланку, по письмам «одного» друга, он предполагает, что автору статьи 19 лет и работает он в одной известной фирме, находящейся в известном городе.

Фридрих немедленно написал Бланку, чтобы тот случайно никому не проболтался — от разгневанных филистеров можно ожидать всякого.

Он каждое утро выпивал наскоро кофе, приготовленный молодой служанкой пастора Тревирануса, выходил на улицу и через пять минут появлялся в конторе. Там Фридрих брал очередную пачку писем и принимался их переводить на французский, голландский, английский, датский. Фирма Лейпольда торговала со всем миром.

Потом, после конторы, он успевал заскочить в клуб, съесть жареного мяса, выпить кружку пива и спеть с компанией таких же стажёров несколько песен. От компании он незаметно пересаживался к столику с газетами — их сюда присылали из разных стран — и, читая, заодно практиковался в языках.

Вечером он ещё успевал зайти в певческую академию, где пел в настоящем, серьёзном хоре, или же оперный театр.

В выходной гарцевал на лошади, взятой напрокат в конюшнях, занимался фехтованием. И всё он делал легко, изящно, всюду был лучшим, словно именно это и было главным увлечением его жизни. А если просил пастор, то помогал ему закалывать свинью, замазывал щели в подвале.

— Энгельс удивительно компанейский парень! — говорили молодые коммерсанты, конторщики и стажёры. — На всё его хватает.

Но никто не догадывался, что в тот час, когда молодые коммерсанты и конторщики всей Германии укладывались спать, как раз в тот час и начиналась главная жизнь у Фридриха.

В письмах друзьям он шутил, что овладел уже всей мировой литературой. И это было так. А ещё он переводил любимые стихи великих англичан — Байрона и Шелли, надеялся издать свои переводы книгой. Для «Германского телеграфа» он писал статью за статьёй, и Гуцков печатал их немедленно.

Статьи, подписанные то инициалами «Ф. О.», то «Ф. Освальд», обсуждали всюду, где собирались молодые мыслящие люди. Многие уверяли, что, желая обезопасить себя, Гуцков печатает самые смелые свои статьи под этим псевдонимом.

«Мы хотим вырваться на простор свободного мира, мы хотим пренебречь осторожностью и бороться за венец жизни — подвиг… Нас запирают в темницы, называемые школами, а когда нас освобождают от школьной муштры, мы попадаем в объятия богини нашего века — полиции. Полиция, когда думаешь; полиция, когда говоришь…» — читали в одной статье.

«Будем же поэтому бороться за свободу, пока мы молоды и полны пламенной силы; кто знает, окажемся ли мы ещё способными на это, когда к нам подкрадётся старость!» — призывали в другой.

Братья Гребер были в ужасе. Они молились за спасение друга, а в письмах упрашивали бросить вредное чтение, ругали «Молодую Германию».

«Лучше бы ты играл в карты или пьянствовал в кабаках!» — писал ему младший Гребер.

В газетах накалились страсти. Лучшие умы Германии сражались за идеи Гегеля, развивали их.

В то время когда Энгельс приехал в Бремен, молодой приват-доцент Арнольд Руге, успевший посидеть в крепости за свои выступления, стал выпускать «Галлесские ежегодники науки и искусства».

«Молодые гегельянцы и те, кто участвует в «Ежегодниках», — опасная для государства секта, они отрицают личного бога, отвергают загробный мир и таинства, проповедуют религию земной жизни и откровенный атеизм». Прочитав эти строки в церковных газетах, Фридрих бросился в книжную лавку.

На первый взгляд эти статьи были далеки от жизни. Сам Руге, Бруно Бауэр и другие обсуждали в «Ежегодниках» идеи своего учителя, философа Гегеля.

Профессора Гегеля уже при жизни считали величайшим умом человечества. В науке он был отважным искателем истины, но в жизни — обыкновенным филистером.

Король назвал учение Гегеля «прусской государственной философией». За это Гегель назвал государство прусского короля совершенным и необходимым.

Всё, что создаёт история, действительно и разумно, — писал философ. Королю некогда было задумываться над глубинами книжной премудрости, и он не обратил внимания, что философ писал дальше: если какое-то явление и даже государственная система перестаёт быть необходимой, она становится недействительной и неразумной.

«Хватит штопать чулки истории! — горячились молодые гегельянцы. — История — это путь освобождения человека от всевозможных оков!»

Они доказывали, что сегодняшнее государство неразумно, вредно для общества, призывали установить общество разума и свободы.

У Фридриха не было здесь по-прежнему друга, и лишь статьи в «Телеграфе» рассказывали о том, чем жил он эти месяцы.

Письма братьев Гребер были полны нелепых мыслей.

«А ведь мы так мечтали, что ты станешь знаменитым поэтом и сам король наградит тебя знаком отличия», — читал в них Фридрих.

Это и рассмешило и разозлило его.

«За знаки почести со стороны королей — благодарю покорно. К чему всё это? Орден, золотая табакерка, почётный кубок от короля — это в наше время скорее позор, чем почесть. Мы все благодарим покорно за такого рода вещи и, слава богу, застрахованы от них: с тех пор, как я поместил в «Телеграфе» свою статью об Э. М. Арндте, даже сумасшедшему баварскому королю не придёт в голову нацепить мне подобный дурацкий бубенчик или приложить печать раболепия на спину. Теперь чем человек подлее, подобострастнее, раболепнее, тем больше он получает орденов…

Прощай!

Твой Ф. Энгельс».

Это было последнее письмо прежним друзьям.

В конце марта Фридрих уехал домой, в Бармен, чтобы потом отправиться в Берлин на военную службу.