Главврач, повздыхав, выписала ему командировку; коллеги изощрялись в завистливом остроумии чуть не месяц, покуда он передавал дела, готовясь к длительному отсутствию. Франция, в полном соответствии с веками создаваемым мифом, представлялась им в виде череды увлекательных картин, где скучный плешивеющий Васильев, не снимавший на работе белого халата, представал главным героем: на балюстраде с коктейлем, на пляже под зонтом, под руку с блондинкой. Занятно, что и сам он, устав повторять, что не видит особенной разницы между Лазурным берегом и Колпиным Ленинградской области (куда он ездил покупать прибор для лучевой терапии), оказался подвержен той же игре воображения. Будущая поездка виделась ему чередой пленительных сцен, протекающих то на морском берегу, то в лимонных рощах — и таинственная женская фигура играла в них далеко не последнюю роль.

Действительность, как всегда, отрезвляла. Сперва предстояла утомительная беготня с визой, ради которой пришлось записываться за два месяца, ехать в Москву, толкаться в визовом центре; там оказалось, что фотография его какого-то не того формата, так что следовало переделывать ее в тамошнем же алчном автомате; на его французские верительные грамоты, заранее прибывшие из Софии-Антиполиса, пигалица в окошке смотрела так, как будто он только что самостоятельно их изготовил… После было долгое ожидание визы, новая поездка в Москву уже за готовым паспортом — и, наконец, круговой рейс через Стамбул, где он из экономии не брал гостиницу, а спал прямо на скамейке в зале ожидания, то и дело холодея от ложного чувства пропажи рюкзака. Наконец, насупленный жандарм с неблагополучной родинкой под веком (встретив такого дома, Васильев немедленно вручил бы ему свою визитку вместе с настоятельным советом срочно посетить дерматоонколога), долго щурившийся на его паспорт, шлепнул все-таки заветный штамп и пропустил в тесный, нелепый и резко пахнущий морем аэропорт Ниццы.

Здесь его уже встречали представители принимающий стороны — деловитый алжирец Камаль и рыхлая русская Кристина: оба, как будто специально опровергая ожидания, повели себя в разрез с национальными стереотипами. Камаль, одетый в светлый полотняный костюм, был демонстративно сух и корректен: поглядывая на часы, он, несмотря на протесты Васильева, подхватил его чемодан и быстро, не оглядываясь, зашагал вглубь автостоянки, так что остальные еле поспевали за ним. Далее чемодан был водружен в багажник блеклого Вольво, Васильев усажен на заднее сиденье, где было теснее, чем в турецком самолете, после чего Камаль сообщил, что он опаздывает на партию в гольф, так что только отвезет гостя в апартаменты и откланяется, а все необходимые инструкции лежат в конверте на кухонном столе. После этого он сосредоточился на управлении автомобилем, а за Васильева взялась Кристина, которая, к его изумлению, обращалась с ним так, как будто он служит не в больнице, а в российском генштабе, причем в той его части, которая ведает наступательными операциями. За те сорок минут, покуда они стояли в пробке, чтобы выехать на магистраль, потом на самой магистрали, а позже, чтобы съехать с нее, Васильеву досталось и за агрессию, и за отсутствие дисциплинированности в войсках, и за промахи артиллерии, и за несогласованность родов войск, так что к концу поездки он чувствовал себя совершенным Хлестаковым в генеральских погонах, причем проигравшим накануне свое Ватерлоо.

Камаль, выгрузив чемодан и откланявшись, уехал, а Кристина, у которой были ключи, вызвалась проводить его прямо в квартиру. Замок заело, так что она, неловко повернув ключ и, кажется, попортив ухоженный ноготь на безымянном, выругалась сквозь зубы шепотом, что Васильеву понравилось. Квартира встретила их запахом пыли и неуюта: здесь большая фирма селила командировочных (позже, затеяв от скуки на выходных генеральную уборку, Васильев выгребет из-под софы кое-какие следы жизнедеятельности предыдущего постояльца, заставившие его вяло задуматься о многообразии человеческих типов). Распахнув окна, выходившие на заросший платанами и акацией дворик с красующимися посередине восемью разноцветными мусорными баками, каждый из которых принимал лишь один, строго определенный вид отходов, брезгуя остальными, он обернулся к застывшей в ожидании Кристине и, помешкав секунду, пригласил ее выпить. Она, как показалось, только этого и ждала, отказавшись с особенным надменным торжеством и немедленно его покинув.

Забавно, с какой полнотой все коллективные и его собственные иллюзии относительно французской командировки оказались абсолютной фикцией. Ранним утром, позавтракав у себя на кухне (после пары неловких попыток, подражая местным, засесть в кафе с круассаном и капучино, Васильев вернулся к домашним привычкам), он, как выражалась Кристина, «брал автобус» и ехал тридцать — пятьдесят минут до россыпи разноцветных параллелепипедов, два из которых занимала фирма. Там он сидел то в залитых солнцем, то в крепко зашторенных (чтобы не мешать лучу волшебного фонаря) аудиториях, слушая объяснения лекторов, излагающих премудрости обслуживания хитрой машины. Вероятно, чтобы избежать возможных судебных исков со стороны недообученных техников и их работодателей, программа начиналась с совершенных азов и старалась предусмотреть все возможные ситуации, в которые мог бы завести механика-неумеху пытливый ум: так, прибор настрого возбранялось использовать при пожаре, потопе, выключенном электричестве, землетрясении, цунами и при близко идущих боевых действиях. Выслушав это, Васильев с улыбкой обернулся на своих соучеников, но ответного веселья не встретил, а, подумав секунду, перестал ухмыляться и сам: вокруг него сидели, ловя каждое слово лектора, коллеги из Алжира, Эфиопии, Сербии, Израиля, Армении, Вьетнама, Боливии — для них ни война, ни стихийные бедствия не были пустым звуком.

После двух лекций делали перерыв на полчаса, которые можно было потратить на очередь в кафетерии или выйти в обсаженный молодыми падубами двор, где неприятными голосами перекликались зеленые попугаи, вольные родственники тех, на которых Васильев, будучи дитятей, засматривался в единственном зоомагазине своего родного города. После перерыва занятия продолжались уже до вечера. Темнело рано, так что домой Васильев возвращался в сумерках. Идти никуда не хотелось: сбросив пропотевшую одежду в корзину для грязного белья, он переодевался в домашнее, отвечал на скопившиеся за день письма (в основном от своего толкового заместителя, оставше-гося на хозяйстве), листал новости, иногда выпивал банку холодного пива, сидя перед телевизором и перебирая французские каналы, где корпулентные завитые дамы переругивались на публику со своими тощими, какими-то вялеными на вид портативными мужьями: отчего-то это было исходным кодом местного телевизионного юмора. Несколько раз он выбирался ужинать в ближайший ресторан, но с чувствительностью чужеземца всегда замечал пробегавшую по лицу кельнера тень, когда просил столик на одного — действительно в обеденный час посетитель-одиночка за столиком, вмещавшим четверых, подразумевал убытки. Случалось ему и брать пиццу на вынос, а то и заказывать ее на дом, но однажды в ожидании курьера он промучился полчаса, вспоминая, правильно ли продиктовал улицу — и заказы тоже прекратил.

Одиночество было привычно ему: в родном городе он жил бобылем, обходясь редкими интрижками, зачастую в своем профессиональном кругу, но всегда вне работы — не из особенной щепетильности, а просто предохраняя себя от неизбежных размышлений о том, каким процентом страсти он обязан собственной личности, а каким — административным надеждам подруги. Последняя его связь, закончившаяся за пять недель до французской командировки, была с рыжеволосой и зеленоглазой девицей, администраторшей хостела, позаимствовавшего название у протекавшей через город реки. У девицы была молочно-белая кожа с россыпью бледных веснушек на плечах и лопатках, толстоватые запястья с бисерными браслетиками и странная интимная фобия: будучи особой весьма пылкой, она категорически не выносила поцелуев, так что Васильев, заподозрив, что дело в его личной непривлекательности, специально сходил к дантисту, чтобы убедиться в отсутствии скверного запаха изо рта. Смотревший на него с сочувствием дантист (оказавшийся предпенсионного возраста и внушительной комплекции Беллой Лазаревной) не только вернул ему толику уверенности в себе, но и мимоходом истребил заведшийся между резцами кариес, что в преддверии долгого отъезда было весьма кстати.