Вряд ли он смог бы все это изложить по-французски своей новой знакомой, но для того, чтобы вообразить его чувства в этот момент, знать это необходимо. Ее звали Николь («У нас это мужское имя». — «Но вы ведь не спутаете меня с мужчиной?» — «К счастью, это абсолютно исключено»), и она совершенно явно с ним флиртовала. Васильев, не привыкший к настойчивому женскому вниманию, мысленно пустился, вовсе не подавая виду, в параноидальную конспирологию: сменяя друг друга, из потаенного угла сознания лезли какие-то замшелые страшилки: то казалось ему, что он робеющий разоблачения разведчик, то чудились ему многоходовые провокации, имеющие целью выставить его в дурном свете перед непроговариваемыми инстанциями, то он начинал опасаться сделаться жертвой некоей финансовой махинации, при том, что внешняя его сторона продолжала отпускать достаточно игривые реплики, от которых собеседница заливалась тем особен-ным глубоким женским смехом, который завораживающе действует и на самые крепкие натуры.
Наконец, решающая фраза была сказана — естественно, ею: если Виктор (с ударением на второй слог) так хорошо разбирается в ингредиентах миротона (в имени которого на этот раз послышалось что-то елейное), то не поможет ли он его приготовить? Чтобы не испортить столь удачные ингредиенты. Согласие подразумевалось, но заодно решилось и еще одно, сидящее как гвоздь в сапоге, затруднение: малая часть продуктов из его телеги перекочевала в ее, а случившиеся дублеты были просто выложены в ящик перед кассой, — когда он с отечественной щепетильностью собрался разнести их обратно по ларям, она вновь расхохоталась. В наказание он был отправлен за вином, которое выбирал спеша, иррационально побаиваясь, что она, наскучив ждать, уйдет, но подсознательно, может быть, и желая этого: как и для любого человека с устоявшимися привычками, предстоящее свихивание с привычных рельсов было более мучительно, чем желанно. Ему не хотелось показаться скопидомом (сам-то он пил вино из дешевых: дурного во Франции не водилось, а знатоком он себя не считал), но и гусарствовать было некстати — сам себя понукая и браня, он схватил в результате бутылку за тридцать евро, потом вернул ее, потом взял обратно — и в результате оказался у касс как раз в минуту, когда Николь паковала последнюю порцию снеди. Вино он оплатил сам.
Везя за ней тележку с пакетами, он искоса поглядывал на ее тонкие загорелые ноги в белых ладных кроссовках без носков, пытаясь — инстинктивно и исподволь — распалить себя заранее. Дело было не в привычном мужском страхе любовного конфуза (неотвязном для определенного типа личности), а в бессознательном взвешивании на внутренних весах — стоит ли предстоящее нагромождение неловкостей будущей (да и то не гарантированной) награды. Васильев был вовсе не из тех, кто хвастается любовными победами, в практическом смысле многомесячное монашество давалось ему легко, так что никаких — физиологических или социальных — причин ввязываться в предстоящее приключение у него не было, кроме разве что желания привести собственную жизнь в соответствие с заранее сложившейся картинкой, где Франция подразумевала интрижку. Сам того не замечая, он вел себя как простодушная жертва рекламы, свято верящая, что, купив волшебные таблетки для посудомоечной машины, она приблизится к зримому образу рая, льющемуся на нее с телеэкрана, — с красавцем мужем и идеальными детьми (даром что самым безотказным способом попасть в подобный рай было бы употребление горсти этих же таблеток перорально). Но Васильеву показывали рекламу на внутреннем экране его сознания, причем ее автором был он сам, что приводило всю ситуацию в вид своего рода круговой нелепости, как если бы под непреодолимое действие посудомоечной рекламы попали производитель машинок и порошковый фабрикант.
Мышастого цвета «пежо» принял в багажник их покупки и подарил целый букет тем для разговоров (рачительный Васильев, боявшийся пауз, начал было их уже заготавливать впрок). Машине было четыре года, хозяйка работала в рекламном бизнесе, «да, в России девушки тоже любят французские машины», требует мало бензина, но все равно будет вскоре заменена на электрическую, в разводе, в позапрошлом году в Испании, поцарапали бампер, выращивать орхидеи, что-то с фарами, но это быстро починили, родилась в Нанте, нет, это непрактично, в католической школе для девочек, сейчас, когда туристов нет, найти парковку не проблема, мюзиклы, только не американские, приехали.
В «Новом слове», которое Васильев по ста-рой еще привычке иногда почитывал, одно время печатался цикл статей, наподобие самоучителя, — как русскому вести себя за границей, чтобы не осрамиться. Несмотря на раздражающую интонацию («что бы вы, лапотники, без меня делали»), кое-какие советы оттуда он вспоминал с приязнью, так что сейчас приготовился уже входить в квартиру прямо в уличной обуви, миновав обычную отечественную запинку, но Николь сама на ходу сбросила кроссовки, так что и ему пришлось, поставив на пол пакеты, повозиться с шнурками (надо ли говорить, что один из них, дождавшийся, наконец, момента отравить ему жизнь, самопроизвольно завязался морским узлом).
Кухня была большая, светлая, словно с рекламной картинки, — и сама хозяйка, вполоборота к нему стоявшая и ловко раскладывавшая покупки в ненасытную утробу холодильника, показалась ему персонажем фильма или романа, в который он, не спросясь, влез и скоро будет изгнан. Он до сих пор не понимал, зачем, собственно, он ей понадобился: казалось, подобное недвусмысленное приглаше-ние от женщины должно было подразумевать ужин и постель, но он мешкал, как дебютант, забывший собственную роль. Вероятно, проявив первую инициативу, то есть пригласив его в свою машину и свой дом, она могла рассчитывать, что следую-щая реплика будет за ним, но он никак не мог сообразить, в какой момент ее следует подать: не набрасываться же на нее со страстным мычанием прямо у холодильника. Понимая в основном ее речь (за весь разговор ему приходилось переспрашивать всего два или три раза), он совершенно не разбирал прочих сигналов, как будто язык жестов представлял собой еще одну, полностью недоступную ему систему. Из того, что Васильев знал про здешние поведенческие нормы, твердо следовала лишь непреложность всякого женского отказа: то, что в годы его юности было элементом любовной игры, приобрело в Европе звериную серьезность: и за каждой обнимающейся парой наблюдали из темноты незримые судья, нотариус и прокурор.
Пока, впрочем, соглядатаям опасаться было нечего: заметив, что Васильев стоит без дела, глядя на нее, да еще и поеживается от проникающего через тонкие носки холода (пол на кухне был выложен крупным кафелем, имитирующим мраморные плиты), она сразу приспособила его к делу: сперва ему пришлось резать морковку, потом открывать бутылку вина (из-за уже состоявшейся настройки на новую волну первое дело показалось ему тревожным, второй — обнадеживающим). Потом ему были выданы прозрачные перчатки, чтобы порубить лук; сама хозяйка тем временем мыла баклажаны. Порхая от холодильника (чье раскатистое французское имя куда благозвучнее русского, унылого) к раковине и обратно, она явно специально задевала Васильева, мрачно орудующего у доски, то краем одежды, то бедром — и каждый раз он боялся оттяпать себе палец, такими электрическими разрядами било его от каждого прикосновения.
Извинившись, Николь вышла из кухни и вернулась через несколько минут, переодевшись: черная футболка с яркими изображениями тропических птиц и темная короткая юбка делали ее похожей на цыганку. Сложенные в кастрюльку мясо, грибы и овощи были отправлены в разогретый духовой шкаф: орудуя особенным маленьким ухватом, хозяйка сделала неловкое движение и тихонько чертыхнулась, глянув искоса на Васильева, заметил ли он. «Хочешь посмотреть мои орхидеи?» (Они уже были на «ты»: серьезная ступенька во французском и русском, вовсе незаметная в английском или шведском.) «Конечно». — «Сейчас, только налей вина».
Он почему-то надеялся, что орхидеи будут в спальне, что дало бы ему род подсказки — как нерадивый студент мечтает о счастливом билете на экзамене, но увы: дверь, которая была закрыта, когда они входили в квартиру, теперь отворилась, явив довольно безликую гостиную с замшевым диваном, двумя креслами из того же выводка, черным параллелепипедом мертвого телеэкрана и обеденным столом, за которым, думается, никогда не обедали. На стене, что его умилило, вместо абстрактной дряни, одинаковой по всему миру, висели, словно в деревенской светелке, явные фотографии родни: дамы в лихо сдвинутых набекрень шляпках с заслоняющими полнеба полями, седые старцы с моржовыми усами, собаки, младенцы, чей-то лупоглазый автомобиль. Ему хотелось остановиться, поразглядывать их, найти, наконец, среди безымянных подростков саму Николь, но она, схватив его за руку своей свободной, горячей, с ярко-красными ноготками, потащила его дальше на балкон.
