В какой-то момент ему показалось, что его сейчас попросят прочесть какое-нибудь стихотворение собственного сочинения, и он судорожно припоминал, какая из песен последнего альбома меньше смутила бы целомудренные советские уши, но этого не понадобилось: атмосфера разрядилась и так — потасканного вида старичок, схожий до степени смешения с ланкастерским пастором, чьи орлиные когти не раз и не два неожиданно впивались в ухо не вовремя расшалившемуся ученику, сказал что-то смешное, так что все расхохотались. Аллин подергал за рукав Анну Михайловну, напоминая о том, что не знает русского, но та по-свойски отмахнулась: «Потом, потом!»
Потом был визит в угрюмое, похожее на оптовый склад здание с усиленной охраной, где в гробу лежал лысый бородач, чей портрет висел вчера на стене. Аллину подумалось, что сегодня они будут по очереди объезжать забальзамированные тела всех местных кумиров, но вместо этого они поехали куда-то за город — уже с третьим шофером, от которого сильно пахло луком и одеколоном, — по таким же заснеженным полям, как в первый день. По мере удаления от столицы Аллин с чувством дурного узнавания (которое чаще встречается в кошмарных снах) примечал пейзажи, памятные по собственной глуши, даром, что детали были иными: русская равнина добавляла зимнему ландшафту толику безнадежности, которая в Америке компенсировалась твердым убеждением о существовании Калифорнии и Флориды. Когда собравшиеся вокруг подразумеваемого пруда ивы сложились вдруг в абсолютно эмблематическую картину родного предместья, его передернуло — стоило лететь через полмира, чтобы вернуться в гнуснейшую из дыр.
За очередным поворотом иллюзия развеялась: перед бледно-голубым зданием с пузатенькими колоннами (так мог бы выглядеть внебрачный сын вашингтонского Капитолия и собачьей будки) собралась небольшая толпа, в которой было особенно много детей; некоторые из них размахивали маленькими красными флажками. Взрослые держали плакаты и транспаранты, на которых было что-то написано кириллицей. «Встречают вас, — пояснила Анна Михайловна. — Скажите речь, но короткую, все замерзли». Для человека, который привык большую часть насущных вопросов решать прямым ударом в челюсть, последние дни прямо изобиловали непривычным. Выбираясь из «Волги», он поскользнулся на льду и чуть не грохнулся, так что Анне Михайловне пришлось поддержать его за локоток — еще один пунктик в самособирающейся коллекции унижений. Слабой компенсацией оказалось то, что речь говорить не потребовалось: всю официальную часть взял на себя краснощекий бодряк в меховой шапке, делавшей его похожим на компактного Кинг-Конга, совершившего несколько шагов по ступеням эволюции. Анна Михайловна, быстро переводившая, не знала, как будет по-английски «опорос» («farrowing», — шепчу я, подсмотрев в словаре, через разделяющую нас пропасть), но смогла объяснить своими словами, премило хихикнув. Отпустив детей, которые мигом сбежали со своими флажками куда-то за кулисы, пошли разглядывать свинарники. Кинг-Конг оказался совершенным энтузиастом своего дела, чувствуя себя среди хряков-пробников, супоросых маток и поросят-отъемышей (все эти термины бедной Анне Михайловне приходилось переводить) словно отец семейства, с той только разницей, что обычному отцу нечасто приходится обсуждать пищевую пригодность своего потомства.
Погуляв среди свиней формата ин-кватро и ин-октаво, перешли к свиньям ин-фолио — могучему кабану-производителю по кличке Канцлер, при жизни достигшему райского блаженства (вся его биография состояла из бесконечного вкушения отборной нелимитированой пищи и небрежного огуливания свиноматок) и не уступавшей ему габаритами родоначальнице новой породы абрамцевская пегая. Эта многократно титулованная свинья, названная в честь британской королевы Елизаветой II, принимала гостей с ленивым достоинством прототипа, но, поглядев на них маленькими живыми глазками, выбралась все-таки из своего угла и подошла к загородке, чтобы ей почесали за ухом: Кинг-Конг сообщил, что американский визитер пришелся ей по вкусу.
Имел место и обратный эффект: на последовавшем за экскурсией пиршестве все блюда (за исключением десерта) были из свинины. Аллину трудно было поддерживать разговор на главную тему, но Кинг-Конг, как и все энтузиасты, с удовольствием монополизировал застольную беседу, порою, впрочем, сбиваясь в слегка макабрический тон, поскольку при очередных фиоритурах повествования оказывалось, что прославляемый покойник был одновременно и главным блюдом на поминках.
Возвращаясь в гостиницу, Анна Михайловна предупредила, что завтра вечером назначен концерт, так что она заедет около пяти. Достаточно ли будет электрогитары, учитывая, что рояль на сцене и так имеется? Требуется ли аккомпанемент? Нужны ли ноты? С последним вопросом возникло сугубо лингвистическое затруднение, так что несколько минут ушло на дискуссию, в которой принял участие и шофер. Наконец, Аллина, переполненного впечатлениями, свининой и дурными предчувствиями, высадили у главного входа в «Космос», а Анна Михайловна поехала хлопотать.
Надежды на то, что с возвращением на привычные рельсы одолевавший его последние дни морок развеется, не оправдались. Здание, куда они приехали сереньким ранним вечером следующего дня, не было ни клубом, ни баром, а чем-то таким, чему в предыдущей его жизни не находилось и аналога: кинотеатром без экрана, церковью без алтаря. «Волга» припарковалась у черного входа, в который пришлось долго сначала звонить, а потом и стучать: на стук выглянул укутанный в тряпки сторож в толстых очках, скрепленных изолентой, после долгих переговоров открывший наконец дверь. На шум прибежал бородатый парень одних с Аллином лет и, с любопытством на него поглядывая, провел в пустоватую комнату, где в углу стояла серебристая склеенная из картона ракета с красными звездами и сильно пахло мышами. «Вот здесь можете посидеть подготовиться к выступлению», — сказала ему Анна Михайловна и вышла вместе с парнем. Аллин уселся на горестно пискнувший стул и пожал плечами. В окно лезли голые ветки какого-то дерева.
Как выяснилось, из-за череды накладок концерт оказался сборным — и перед Джи-Джи должны были выступать танцоры, фокусник, гипнотизер — и чуть ли не дрессировщик. Анне Михайловне неоткуда было знать, что полтора месяца назад в Детройте ее подопечный сломал обе руки администратору бара, узнав, что на разогреве будет играть неприятная ему группа, поэтому она сообщила ему об этом с легкой гримаской как о не слишком приятном, но и не фатальном обстоятельстве. Забавно, что и он отнесся к этому так же: оказалось, что вся кипучая энергия злости, двигавшая его последние годы, куда-то ушла. Для того чтобы впадать в нужный подвид экстатического транса, ему нужна была соответствующая обстановка — без нее в мозгу не возникали те волны, что рождали резонанс второго порядка в сознании слушателей: так камлающий в тени косматой ели среди благоговейной паствы шаман вряд ли сможет повторить свою ворожбу с академической кафедры перед зрительным за-лом, заполненным этнографами и антропологами.
Что-то в этом роде пришлось, увы, испытать и Аллину: не успели затихнуть аплодисменты после выступления гипнотизера Сильверсвана Грамматикати, как развязный ведущий, похожий на престарелого пингвина, объявил, что следующим номером выступит американский артист оригинального жанра и, натужно хлопая, словно охотясь за невидимой молью, пятясь, удалился за кулисы. Аллин вышел на сцену; все тот же самый парень подал ему гитару, подключенную к усилителю неизвестной модели. Ему и раньше случалось играть без саундчека, но очень давно, года четыре назад, в Айове, когда трое других участников группы отправились заправиться перед концертом и нелепейшим образом заблудились. Зал был ярко освещен. Сперва ему показалось, что все сидящие там и мужчины и женщины одеты в униформу (после виденного за последние дни его бы это не удивило), но, присмотревшись, он понял, что все дело в излюбленной русскими серо-коричневой гамме. В основном это были люди в возрасте от пятидесяти и старше:
